II
Как-то
потом, в более позднем возрасте, мне пришлось «искать по приметам» один
дом в Мраморском заводе.
Знакомый
кустарь, приглашая к себе, говорил:
– Мой-то
домок легко найти. От всех он на отличку. На мраморе поставлен, мрамором прикрыт,
с боков столбы, а посредине окошко вроде венецианского. Не ошибешься,
небось. Хоть не широко живу, зато у всякого на примете.
Казалось,
что найти такой заметный дом в маленьком Мраморском поселке вовсе не
трудно. На деле оказалось не так. Дважды прошел по единственной тогда улице
поселка, но ничего похожего не увидел. Удивился, когда проходившая женщина
показала пальцем на неказистую хибарку с единственным окошечком.
Только
приглядевшись, понял, в чем тут дело: точные приметы указывались
в шутливом тоне, а были приняты всерьез.
Избушка,
верно, была «совсем на отличку» от всех других построек завода.
Стены
были связаны не в угол как обычно, а сложены в столбы, как
забор. Нижние бревна опирались на подобие фундамента из обломков серо-грязного
камня. Крыши привычного вида избушка не имела. Сверху настланы были тонкие
драницы, а чтобы их не сбрасывало ветром, на них наворочены были крупные
обломки того же серо-грязного камня, что и внизу. Даже окошко, пожалуй,
было можно назвать венецианским: ширина у него была горавдо больше высоты.
Мой
мраморский приятель, несмотря на последнюю стадию чахотки, был неизменно веселый
человек. Услышав о моих поисках, он сначала расхохотался, потом стал
делать шутливые предположения:
– Искал,
значит, дом на мраморном цоколе? Крышу из мраморной плитки? В голубой тон?
Окошко в сажень ростом? По цоколю, поди, чеканку глядел? Самыми крупными
литерами пущено: «Здесь проживает, нисколь горюшка не знает надгробных дел
мастер Иван Степаныч Свешников». А внизу, в венчике: «Плиту делаю на
совесть: живому не в силу, мертвому вовсе не поднять. Милости просим,
го-го, заказчики».
Посмеявшись
над моим легковерием, уже в «учительном тоне» добавил:
– Нет,
друг, такого у нас не водится, чтобы сделанный камень дома держать. Как
кончил работу, так и сдаешь поскорее заказчику либо в город везешь.
Там у нас есть благодетели: чуть не даром принимают, а сдаешь –
не обратно же везти. Дома-то у нас только обломки камня остаются. Этого
добра девать некуда. Придумали вон на дорогу валить – мостим будто. Ну,
свои-то помалкивают, а кому со стороны случится проезжать по нашим
дорогам, те ругаются: испортили дорогу остряком! Лошадь может ноги извести, да
и колеса разбиваются.
Кончил
все-таки шуткой:
– Вот
и угоди людям! Того не понимают, что наши дороги чистым мрамором деланы.
Только будто не пошлифованы и воском не натерты.
Этот
забавный случай остался в памяти, как пример разрыва между
действительностью и представлением, составленным с чужих, неверно
осознанных слов.
Такой
же – помню –разрыв получился и тогда, при первом моем знакомстве
с Полевским заводом.
Все было
так, как мне говорили, и все-таки нисколько не походило на то, как
я себе представлял.
Прежде
всего никакой заводской ямы не оказалось. Главная часть заводского поселка была
расположена на довольно ровном месте, ниже заводской плотины. В Сысерти
и в Северском мы жили на улицах, которые с нагорья опускались
к заводским прудам. Это создавало известный простор, осветление, воздушную
перспективу. Здесь, в узких, длинных улицах, упиравшихся одним концом
в насыпь плотины, казалось глухо, как в яме.
Вскоре
стало понятно, что Полевской завод можно было назвать тогда ямой
и в другом смысле, как очень глухой угол. Железной дороги
в Челябинск тогда еще не было, и завод стоял «на отрыве» от других
населенных пунктов. Заметное движение было лишь между Полевским
и Северским заводами, но и это движение было односторонним: ездили
только полевчане. Туда возили уголь и дрова, оттуда мартеновские слитки.
По этой же дороге, через Северский завод, везли «в город» (б. Екатеринбург)
готовые изделия: железо и штыковую медь. Дальнейшее направление «городской
дороги» определялось мостом через Чусовую в селе Кургановском и селом
Горный Щит. Через Курганову, впрочем, ездили лишь в весеннюю пору,
а летом, когда Чусовая мелела, и зимой всячески «спрямляли» дорогу.
Было ли тут действительно спрямление, судить не берусь. Несомненно одно, что
все виды лесных дорожек одинаково не походили на тракт и одинаково
выводили к Горному Щиту. Здесь обычно полевские возчики металла делали остановку
на ночлег, ранним утром уезжали в б. Екатеринбург и, сдавши там груз,
к вечеру вновь приезжали сюда на вторую ночевку. Может быть, это был
своего рода исторический пережиток от того времени, когда обозы железа
и караваны меди еще отправлялись под вооруженной охраной до крепости
Горный Щит.
Считалось,
что по «городской» дороге шло движение через Полевской завод на Уфалей, Касли
и Кыштым, но в действительности этого не было: туда предпочитали
ездить из Екатеринбурга по тракту через Сысерть, а из Полевского ездить
в Уфалей было некому и незачем.
На запад
от Полевского не было даже и проселочных дорог. В этой стороне
Сысертская заводская дача смыкалась с наиболее слабо освоенными участками
Ревдинской и Уфалейской. Все это место, свыше тысячи квадратных
километров, было занято лесом, который потом переходил в лесостепь по
речкам Нязе и Бардыму, уже Уфимской, а не Чусовской системы.
Человеческое жилье в этом лесном участке можно было встретить лишь
в виде покосных балаганов, охотничьих избушек да землянок углежогов.
В засушливые годы, когда предвиделся недостаток кормов, полевчане
пробирались на нязинскую лесостепь и там «пользовались», то есть
заготовляли сено, которое с большим трудом можно было вывезти лишь по
санному пути. На Бардым ездили за малиной. Ее было так много, что заготовка
носила промысловый характер.
Тележные
дороги в западном направлении, конечно, имелись, но были так трудны, что
чаще отправлялись туда пешком или на верховых, и в Полевском заводе,
не в пример другим заводам Сысертского округа, вовсе не редкость было
видеть женщину в мужском седле.
Такой
оказалась в действительности полевская «заводская яма», где обособленно,
почти не видя «посторонних», жило свыше семи тысяч населения.
Пришлось
исправлять свое представление о Полевском заводе и по остальным
разделам.
Беспорядок
в планировке улиц был больше в Заречной части, «по горе».
В огородах старательских дудок было не видно, но вблизи заводского поселка
было много перемытых и разрабатываемых песков. Пахучий пихтач оказался
вкраплением в сосновые леса привычного для меня вида. Чтобы найти дикий чеснок,
надо было знать места, где он растет. «Крепкая ягода морошка» оказалась лишь
твердоватой и не особенно вкусной.
Фабричные
здания, на мой взгляд, ничем не отличались от тех, что я видел по другим
заводам округа. Обращала на себя внимание лишь работавшая еще тогда
медеплавильня. Это было низенькое, похожее на большую кузницу здание
с необыкновенно толстыми каменными стенами. В медеплавильне было довольно
темно, но все-таки на одной из стен вблизи узкого окна можно было прочитать
надпись на чугунной доске. Тут говорилось, что завод основан в 1702 году
по распоряжению думного дьяка Виниуса.
Помню,
тогда меня очень занимало участие в заводском деле дьяка, которого
я отождествлял с церковными дьячками, но мои исследовательские
попытки не имели успеха. Взрослые отмахивались от этого вопроса, как от
пустякового.
– Ну,
мало ли что напишут. Может, был какой-нибудь, а может – и вранье
одно.
Только
один из моих полевских сверстников сделал удовлетворившее меня предположение:
– Что
ты думаешь? Из дьячков-то ведь дошлые бывают. Вон при здешней церкви один
есть – еще зубы ему вышибли… Так он, сказывают, лучше всех блесенки
мастерит. Вот и узнай их, дьячков-то! И тоже пьяница несусветная. Не
лучше этого. В вине уса-то!
Впоследствии
я мог догадаться, что мемориальная доска с именем
А. А. Виниуса была чем-то вроде грачиного гнезда английских
аристократических парков. Там, как рассказывал Диккенс, очень дорожили грачиными
гнездами, как признаком древности парка, а здесь владельцы уральских
заводов непрочь были щегольнуть один перед другим давностью своих заводов. Имя
Виниуса было поставлено вовсе зря: по его приказу в 1702 году было
произведено лишь правительственное обследование открытого арамильскими
рудознатцами Гумешевского рудника, постройка же завода началась уже при
Геннине, в 1724 году.
Гораздо
яснее, чем мемориальная доска, говорило о крепостной старине внутреннее
оборудование медеплавильни. Особенно была заметна печь, в которой «томили»
медь. Это был открытый сверху чугунный сосуд, в который с каждой
стороны проходило по шесть тонких трубок-воздуходувок. Чтобы очистить медь от
нежелательных примесей, ее «дразнили»: посыпав угольной мелочью расплавленную
массу и до предела усилив дутье, совали сверху окоренный, но еще
достаточно сырой березовый кол. Березовый сок сейчас же вызывал бурное кипение,
и печь начинала «плеваться», «спускать пену». Когда печь «проплюется»
и «медь» упореет, массу разливали по изложницам, где она и остывала
небольшими плитками по полпуда (около десяти килограммов) весом (пуд=16
кг. – пр. ск.). Почему-то эти плитки назывались штыками. В таких
штыках медь и продавалась из заводских магазинов или увозилась в б.
Екатеринбург.
Березовый
кол, как оказывается, был бессилен отделить драгоценные примеси меди, но
«медной пеной» все-таки интересовались. Взрослые приписывали ей целебные
свойства, говорили, что она помогает при переломах, от грыжи и т. д.
Ребятишки собирали остывшие металлические брызги – шарики –
в качестве игрушек и менового знака. Эти шарики «медной пены» потом
сортировались по величине и даже по цвету. За «пузырек» таких шариков
давалось от пяти до десяти пар бабок. Выше всего ценились у ребят наиболее
крупные шарики с беловатым оттенком. Говорили, что тут есть серебро, хотя
это было неверно. Березовым колом, как оказывается, даже самый опытный
мастер-практик мог «выдразнить» лишь такие мешавшие ковкости меди примеси, как
кобальт, никель, висмут, мышьяковистые соединения, но не золото и серебро.
И без
мемориальной фальшивки даже ребенку было понятно, что в медеплавильне все
осталось таким, каким было в крепостную пору. Так же, вероятно, дробили
руду окованными железом бревнами – пестами, таким же порядком «умельцы
медного литья» «варили медь», с помощью березовых кольев «спускали пену»
и, выждав, когда масса «упореет», вычерпывали ее ковшами и разливали по
изложницам с той же заводской маркой – цапля. Разница была лишь
в том, что тогда, в крепостную пору, здесь стояло несколько таких печей,
а теперь работала, и то с большими перебоями, одна последняя.
Наберут в отвалах Гумешевского рудника тысячу – две пудов руды,
старые мастера превратят эту руду в медные штыки, и медеплавильня
закрывается на неопределенное время. О восстановлении затопленного еще
в 70-х годах Гумешевского рудника даже и разговора не было. Он
считался безнадежно погибшим, а с ним умирало и медеплавильное
производство.
Все-таки
больше всего меня обманула Медная гора. Подъезжая к Полевскому заводу,
я первым делом искал глазами эту Медную гору, которую так ясно
представлял. Кругом завода было много обычных для Урала, покрытых хвойным лесом
гор, но Медной горы не было. В Заречной части заводского поселка гора
спускалась скалистыми уступами к речке. Уж не эта ли? Но возчик сказал,
что это Думная, и пояснил:
– Тут,
сказывают, Пугачев три дня сидел, думал. Оттого Думная и называется.
Это
показалось интересным, но все-таки – где Медная гора? На вопрос об этом
возчик указал пальцем направление и сказал:
– Не
видно ее из-за домов-то.
От
такого пояснения моя гора, конечно, много потеряла.
«Какая
это гора, коли из-за домов не видно! Так, видно, горочка какая-нибудь!»
Когда же
через несколько дней увидел Гумешки вблизи, то чуть не расплакался от обиды.
Никакой горы тут вовсе не оказалось. Было поле самого унылого вида. На нем даже
трава росла только редкими кустиками. На поле какие-то полуобвалившиеся
загородки из жердей да остатки тяговых барабанов над обвалившимися шахтами.
Возвратившись с Гумешек, с азартом стал «уличать» отца в обмане,
но отец спокойно повторял свое прежнее объяснение:
– Я же
говорил, что рудник это. Медную руду добывали. Значит, гора и есть. Всегда
руду из горы берут. Только иная гора наружу выходит, а иная в земле.
– Тоже
объяснил! Что это за гора, если ее не видно!
Бабушку
я даже укорить не мог, так как она осталась «домовничать» в Сысерти.
Написать ей письмо тоже было бесполезно: она была неграмотна.
– Вот
какая! Сколько раз говорил: «Давай научу читать и писать. Давай научу!»
А она
свое заладила: «Опоздала, дитенок. Седьмой десяток мне». Вот тебе
и седьмой! А теперь бы как пригодилось!
Успокоился
тем, что решил при первой встрече «как следует отчитать» бабушку за все: за
Медную гору, за яму, за чеснок, за морошку. Но и это не удалось. Ко
времени нашей встречи уже хорошо понимал, кто был виноват в неправильном
представлении о Полевском заводе.
|
