 Увеличить |
Глава четырнадцатая.
О чем он думал
Еще несколько слов.
Все эти подробности, особенно в наше время, могли бы,
употребляя распространенные сейчас выражения, внушить мысль о том, что епископ
Диньский в некотором роде «пантеист» и что он придерживался – в похвалу это ему
или в порицание, вопрос особый – одной из тех присущих нашему веку философских
теорий, какие, возникая иногда в одиноких душах, формируются и развиваются,
чтобы заступить в них затем место религии. Поэтому мы со всей твердостью
заявляем, что никто из лиц, близко знавших монсеньера Бьенвеню, не счел бы себя
вправе приписать ему что-либо подобное. Источником познания для этого человека
было его сердце, и мудрость его была соткана из того света, который излучало
это сердце.
Никаких теорий – и много дел. Туманная философия таит в себе
дух заблуждения; ничто не указывало на то, чтобы он когда-либо дерзал
углубляться мыслью в ее таинственные дебри. Апостол может быть дерзновенным, но
епископу должно быть робким. Видимо, монсеньор Бьенвеню не позволял себе
чрезмерно глубокого проникновения в некоторые проблемы, разрешать которые
призваны лишь великие и бесстрашные умы. У порога тайны живет священный ужас;
эти мрачные врата отверсты перед вами, но что-то говорит вам, страннику,
идущему мимо, что входить нельзя. Горе тому, кто проникнет туда! Гении,
погружаясь в бездонные пучины абстракции и чистого умозрения, становясь, так
сказать, над догматами веры, изъясняют свои идеи богу. Их молитва смело
вызывает на спор, их поклонение вопрошает. Эта религия не имеет посредников, и
тот, кто пытается взойти на ее крутые склоны, испытывает тревогу и чувство
ответственности.
Человеческая мысль не знает границ. На свой страх и риск она
исследует и изучает даже собственное заблуждение. Пожалуй, можно сказать, что
своим сверкающим отблеском она как бы ослепляет самое природу; таинственный
мир, окружающий нас, отдает то, что получает, и возможно, что созерцатели сами
являются предметом созерцания. Так или иначе, но на земле существуют
люди, – впрочем, люди ли это? – которые на далеких горизонтах мечты
ясно различают высоты абсолюта, люди, перед которыми встает грозное видение
необозримой горы. Монсеньор Бьенвеню отнюдь не принадлежал к их числу.
Монсеньор Бьенвеню не был гением. Его устрашили бы эти вершины духа, откуда
даже столь великие умы, как Сведенборг и Паскаль, соскользнули в безумие.
Бесспорно, эти титанические грезы приносят свою долю нравственной пользы,
именно этими трудными путями и приближаются люди к идеальному совершенству.
Епископ Диньский избрал кратчайшую тропу – Евангелие.
Он не делал никаких попыток расположить складки своего
облачения так, чтобы оно походило на плащ Илии, не старался осветить лучом
предвидения туманную зыбь совершающихся событий, не стремился слить в единое
пламя мерцающие огоньки малых дел, в нем не было ничего от пророка и ничего от
мага. Эта смиренная душа любила – вот и все.
Быть может, он и доводил молитву до какого-то
сверхчеловеческого устремления ввысь, но как любовь, так и молитва никогда не
могут быть чрезмерны, и если бы молитва, которой нет в текстах Священного
писания, являлась ересью, то и св. Тереза и св. Иероним были бы еретиками.
Он склонялся к страждущим и кающимся. Вселенная
представлялась ему огромным недугом; он везде угадывал лихорадку, в каждой
груди он прослушивал страдание и, не доискиваясь причины болезни, старался
врачевать раны. Грозное зрелище вызванных к жизни творений умиляло его. Он
стремился лишь к одному – найти самому и передать другим наилучший способ
жалеть и поддерживать. Все сущее было для этого редкого по свой доброте
священнослужителя неисчерпаемым источником печали, жаждущей утешить.
Есть люди, которые трудятся, извлекая из недр земли золото;
он же трудился, извлекая из душ сострадание. Его рудником были несчастия мира.
Рассеянные повсюду горести являлись для него лишь постоянным поводом творить
добро. «Любите друг друга!» – говорил он, считая, что этим сказано все, и
ничего больше не желая; в этом и заключалось все его учение.
«Послушайте, – сказал ему однажды сенатор, о котором мы уже упоминали,
человек, считавший себя философом. – Да взгляните же вы на то, что
происходит в мире: война всех против каждого; кто сильнее – тот и умнее. Ваше
„любите друг друга“ – глупость». «Что ж, – ответил епископ, не вступая в
спор, – если это глупость, то душа должна замкнуться в ней, как жемчужина
в раковине». И он замкнулся в ней, жил в ней и вполне удовлетворялся ею,
отстраняя от себя грозные проблемы, притягивающие нас и в то же время
повергающие в ужас. Он отстранял от себя неизмеримые высоты отвлеченного,
бездны метафизики, все те глубины, которые сходятся в одной точке – для
апостола в боге, для атеиста в небытии: судьбу, добро и зло, борьбу всех живых
существ между собою, самосознание человека и дремотную созерцательность
животных, преображение через смерть, повторение существований, берущее начало в
могиле, непостижимую власть преходящих чувств над неизменным «я», сущность,
субстанцию. Nil и Ens, душу, природу, свободу, необходимость; те острые
проблемы, те зловещие толщи, над которыми склоняются гиганты человеческой
мысли; те страшные пропасти, которые Лукреций, Ману, св. Павел и Данте
созерцают таким сверкающим взором, что, будучи устремлен в бесконечность, он,
кажется, способен возжечь там звезды.
Монсеньер Бьенвеню был просто человек, который наблюдал
таинственные явления со стороны и, не исследуя их, не подходя к ним вплотную,
не тревожа ими свой ум. строго хранил в душе благоговение перед неведомым.
|
