XVII
Первая луковичка
На следующий день Роза пришла с библией Корнеля де Витта.
Тогда началась между учителем и ученицей одна из тех
очаровательных сцен, какие являются радостью для романиста, если они, на его
счастье, попадают под его перо.
Окошечко, единственное отверстие, которое служило для
общения влюбленных, было слишком высоко, чтобы молодые люди, до сих пор
довольствовавшиеся тем, что читали на лицах друг у друга всё, что им хотелось
сказать, могли с удобством читать книгу, принесенную Розой.
Вследствие этого молодая девушка была вынуждена опираться на
окошечко, склонив голову над книгой, которую она держала на уровне фонаря,
поддерживаемого правой рукой. Чтобы рука не слишком уставала, Корнелиус
придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке. Таким образом Роза, водя
пальцем по книге, могла следить за буквами и слогами, которые заставлял ее
повторять Корнелиус. Он, вооружившись соломинкой, указывал буквы своей
внимательной ученице через отверстие решетки.
Свет фонаря освещал румяное личико Розы, ее глубокие синие
глаза, ее белокурые косы под потемневшим золотым чепцом, — головным убором
фрисландок. Ее поднятые вверх пальчики, от которых отливала кровь, становились
бледно-розовыми, прозрачными, и их меняющаяся окраска словно вскрывала
таинственную жизнь, пульсирующую у нас под кожей.
Способности Розы быстро развивались под влиянием живого ума
Корнелиуса, и когда затруднения казались слишком большими, то их углубленные
друг в друга глаза, их соприкоснувшиеся ресницы, их смешивающиеся волосы
испускали такие электрические искры, которые способны были осветить даже самые
непонятные слова и выражения.
И Роза, спустившись к себе, повторяла одна в памяти данный
ей урок чтения и одновременно в своем сердце тайный урок любви.
Однажды вечером она пришла на полчаса позднее обычного.
Запоздание на полчаса было слишком большим событием, чтобы
Корнелиус раньше всего не справился о его причине.
— О, не браните меня, — сказала девушка: — это не
моя вина. Отец возобновил в Левештейне знакомство с одним человеком, который
часто приходил к нему в Гааге с просьбой показать ему тюрьму. Это славный
парень, большой любитель выпить, который рассказывает веселые истории и, кроме
того, щедро платит и никогда не останавливается перед издержками.
— С другой стороны вы его не знаете? — спросил
изумленный Корнелиус.
— Нет, — ответила молодая девушка, — вот уже
около двух недель, как мой отец пристрастился к новому знакомому, который нас
усердно посещает.
— О, — заметил Корнелиус, с беспокойством
покачивая головой, так как каждое новое событие предвещало ему какую-нибудь
катастрофу, — это, вероятно, один из тех шпионов, которых посылают в
крепости для наблюдения и за заключенными и за их охраной.
— Я думаю, — сказала Роза с улыбкой, — что
этот славный человек следит за кем угодно, но только не за моим отцом.
— За кем же он может здесь следить?
— А за мной, например.
— За вами?
— А почему бы и нет? — сказала смеясь девушка.
— Ах, это правда, — заметил, вздыхая,
Корнелиус, — не все же ваши поклонники, Роза, должны уходить ни с чем;
этот человек может стать вашим мужем.
— Я не говорю: “нет”.
— А на чем вы основываете эту радость?
— Скажите, это опасение, господин Корнелиус…
— Спасибо, Роза, вы правы, это опасение…
— А вот на чем я его основываю.
— Я слушаю, говорите.
— Этот человек приходил уже несколько раз в Бюйтенгоф в
Гааге; да, как раз в то время, когда вас туда посадили. Когда я выходила, он
тоже выходил; я приехала сюда, он тоже приехал. В Гааге он приходил под
предлогом повидать вас.
— Повидать меня?
— Да. Но это, без всякого сомнения, был только предлог;
теперь, когда вы снова стали заключенным моего отца или, вернее, когда отец
снова стал вашим тюремщиком, он больше не выражает желания повидать вас. Я
слышала, как он вчера говорил моему отцу, что он вас не знает.
— Продолжайте, Роза, я вас прошу. Я попробую
установить, что́ это за человек и чего он хочет.
— Вы уверены, господин Корнелиус, что никто из ваших
друзей не может интересоваться вами?
— У меня нет друзей, Роза. У меня никого не было, кроме
моей кормилицы; вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедная женщина пришла
бы сама и безо всякой хитрости, плача, сказала бы вашему отцу или вам: “Дорогой
господин или дорогая барышня, мое дитя здесь у вас; вы видите, в каком я
отчаянии, разрешите мне повидать его хоть на один час, и я всю свою жизнь буду
молить за вас бога”. О, нет, — продолжал Корнелиус, — кроме моей
доброй кормилицы, у меня нет друзей.
— Итак, остается думать то, что я предполагала, тем
более, что вчера, на заходе солнца, когда я окапывала гряду, на которой я
должна посадить вашу луковичку, я заметила тень, проскользнувшую через открытую
калитку за осины и бузину. Я притворилась, что не смотрю. Это был наш парень.
Он спрятался, смотрел, как я копала землю, и, конечно, он следил за мной. Это
он меня выслеживает. Он следил за каждым взмахом моей лопаты, за каждой горстью
земли, до которой я дотрагивалась.
— О, да, о, да, это, конечно, влюбленный, — сказал
Корнелиус. — Что, он молод, красив?
И он жадно смотрел на Розу, с нетерпением ожидая ее ответа.
— Молодой, красивый? — воскликнула, рассмеявшись,
Роза. — У него отвратительное лицо, у него скрюченное туловище, ему около
пятидесяти лет, и он не решается смотреть мне прямо в лицо и громко со мной
говорить.
— А как его зовут?
— Якоб Гизельс.
— Я его не знаю.
— Теперь вы видите, что он не для вас сюда приходит.
— Во всяком случае, если он вас любит, Роза, а это
очень вероятно, так как видеть вас — значит любить, то вы-то не любите его?
— О, конечно, нет.
— Вы хотите, чтобы я успокоился на этот счет?
— Я этого требую от вас.
— Ну, хорошо, теперь вы умеете уже немного читать,
Роза, и вы прочтете, не правда ли, всё, что я вам напишу о муках ревности и
разлуки?
— Я прочту, если вы это напишете крупными буквами.
Так как разговор начал принимать тот оборот, который
беспокоил Розу, она решила оборвать его.
— Кстати, — сказала она, — как поживает ваш
тюльпан?
— Судите сами о моей радости, Роза. Сегодня утром я
осторожно раскопал верхний слой земли, который покрывает луковичку, рассмотрел
ее на солнце и увидел, что появляется первый росток. Ах, Роза, мое сердце
растаяло от радости! Эта незаметная белесоватая почка, которую могло бы содрать
крылышко задевшей ее мухи, этот намек на жизнь, которая проявляет себя в чем-то
почти неосязаемом, взволновал меня больше, чем чтение указа его высочества,
задержавшего меч палача на эшафоте Бюйтенгофа и вернувшего меня к жизни.
— Так вы надеетесь? — сказала улыбаясь Роза.
— О, да, я надеюсь.
— А когда же я должна посадить свою луковичку?
— В первый благоприятный день. Я вам скажу об этом. Но,
главное, не берите себе никого в помощники. Главное, никому не доверяйте этой
тайны, никому на свете. Видите ли, знаток при одном взгляде на луковичку сможет
оценить ее. И главное, главное, дорогая Роза, тщательно храните третью
луковичку, которая у нас осталась.
— Она завернута в ту же бумагу, в которой вы мне ее
дали, господин Корнелиус, и лежит на самом дне моего шкафа, под моими
кружевами, которые согревают ее, не обременяя ее тяжестью. Но прощайте, мой
бедный заключенный!
— Как, уже?
— Нужно идти.
— Прийти так поздно и так рано уйти!
— Отец может обеспокоиться, что я поздно не прихожу;
влюбленный может заподозрить, что у него есть соперник.
И она вдруг стала тревожно прислушиваться.
— Что с вами? — спросил ван Берле.
— Мне показалось, что я слышу…
— Что вы слышите?
— Что-то вроде шагов, которые раздались на лестнице.
— Да, правда, — сказал Корнелиус, — но это,
во всяком случае, не Грифус, его слышно издали.
— Нет, это не отец, я в этом уверена. Но…
— Но…
— Но это может быть господин Якоб.
Роза кинулась к лестнице, и действительно было слышно, как
торопливо захлопнулась дверь, раньше чем девушка спустилась с первых десяти
ступенек.
Корнелиус очень обеспокоился, но для него это оказалось
только прелюдией.
Когда злой рок начинает выполнять свое дурное намерение, то
очень редко бывает, чтобы он великодушно не предупредил свою жертву, подобно
забияке, предупреждающему своего противника, чтобы дать тому время принять меры
предосторожности.
Почти всегда с этими предупреждениями, воспринимаемыми
человеком инстинктивно или при посредстве неодушевленных предметов, —
почти всегда, говорим мы, с этими предупреждениями не считаются.
Следующий день прошел без особенных событий. Грифус трижды
обходил камеры. Он ничего не обнаружил. Когда Корнелиус слышал приближение
шагов тюремщика, — а Грифус в надежде обнаружить тайны заключенного
никогда не приходил в одно и то же время, — когда он слышал приближение
шагов своего тюремщика, то он спускал свой кувшин вначале под карниз крыши, а
затем — под камни, которые торчали под его окном. Это он делал при помощи
придуманного им механизма, подобного тем, которые применяются на фермах для
подъема и спуска мешков с зерном. Что касается веревки, при помощи которой этот
механизм приводился в движение, то наш механик ухитрялся прятать ее во мхе, которым
обросли черепицы, или между камнями.
Грифус ни о чем не догадывался.
Хитрость удавалась в течение восьми дней.
Но однажды утром Корнелиус, углубившись в созерцание своей
луковички, из которой росток пробивался уже наружу, не слышал, как поднялся
старый Грифус. В этот день дул сильный ветер, и в башне всё кругом трещало.
Вдруг дверь распахнулась, и Корнелиус был захвачен врасплох с кувшином на
коленях.
Грифус, увидя в руках заключенного неизвестный ему, а
следовательно, запрещенный предмет, набросился на него стремительнее, чем сокол
набрасывается на свою жертву.
Случайно или благодаря роковой ловкости, которой злой дух
иногда наделяет зловредных людей, он попал своей громадной мозолистой рукой
прямо в середину кувшина, как раз на чернозем, в котором находилась драгоценная
луковица. И попал он именно той рукой, которая была сломана у кисти и которую
так хорошо вылечил ван Берле.
— Что у вас здесь? — закричал он. —
Наконец-то я вас поймал!
И он засунул свою руку в землю.
— У меня ничего нет, ничего нет! — воскликнул,
дрожа всем телом, Корнелиус.
— А, я вас поймал! Кувшин с землей, в этом есть
какая-то преступная тайна.
— Дорогой Грифус… — умолял ван Берле,
взволнованный подобно куропатке, у которой жнец захватил гнездо с яйцами.
Но Грифус принялся разрывать землю своими крючковатыми
пальцами.
— Грифус, Грифус, осторожнее! — сказал, бледнея,
Корнелиус.
— В чем дело, чорт побери? — рычал тюремщик.
— Осторожнее, говорю вам, вы убьете его!
Он быстрым движением, в полном отчаянии, выхватил из рук
тюремщика кувшин и прикрыл, как драгоценное сокровище, руками.
Упрямый Грифус, убежденный, что раскрыл заговор против
принца Оранского, — замахнулся на своего заключенного палкой. Но, увидя
непреклонное решение Корнелиуса защищать цветочный горшок, он почувствовал, что
заключенный боится больше за кувшин, чем за свою голову.
И он старался силой вырвать у него кувшин.
— А, — закричал тюремщик, — так вы бунтуете!
— Не трогайте мой тюльпан! — кричал ван Берле.
— Да, да, тюльпан! — кричал старик. — Мы знаем
хитрость господ заключенных.
— Но я клянусь вам…
— Отдайте, — повторял Грифус, топая ногами. —
Отдайте, или я позову стражу.
— Зовите, кого хотите, но вы получите этот бедный
цветок только вместе с моей жизнью.
Грифус в озлоблении вновь запустил свою руку в землю и на
этот раз вытащил оттуда совсем черную луковичку. В то время как ван Берле был
счастлив, что ему удалось спасти сосуд, и не подозревал что содержимое — у его
противника, Грифус с силой швырнул размякшую луковичку, которая разломалась на
каменных плитах пола и тотчас же исчезла, раздавленная, превращенная в кусок
грязи под грубым сапогом тюремщика.
И тут ван Берле увидел это убийство, заметил влажные останки
луковички, понял дикую радость Грифуса и испустил крик отчаяния. В голове ван
Берле молнией промелькнула мысль — убить этого злобного человека. Пылкая кровь
ударила ему в голову, ослепила его, и он поднял обеими руками тяжелый, полный
бесполезной теперь земли, кувшин. Еще один миг, и он опустил бы его на лысый
череп старого Грифуса.
Его остановил крик, крик, в котором звенели слезы и слышался
невыразимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, —
бледная, дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между
отцом и другом.
Корнелиус уронил кувшин, который с грохотом разбился на
тысячу мелких кусочков.
И только тогда Грифус понял, какой опасности он подвергался,
и разразился ужасными угрозами.
— О, — заметил Корнелиус, — нужно быть очень
подлым и тупым человеком, чтобы отнять у бедного заключенного его единственное
утешение — луковицу тюльпана.
— О, какое преступление вы совершили, отец! —
сказала Роза.
— А, ты, болтунья, — закричал, повернувшись к
дочери, старик, кипевший от злости. — Не суй своею носа туда, куда тебя не
спрашивают, а главное, проваливай отсюда, да быстрей.
— Презренный, презренный! — повторял с отчаянием
Корнелиус.
— В конце концов это только тюльпан, — прибавил
Грифус, несколько сконфуженный. — Можно вам дать сколько угодно тюльпанов,
у меня на чердаке их триста.
— К чорту ваши тюльпаны! — закричал
Корнелиус. — Вы друг друга стоите. Если бы у меня было сто миллиардов
миллионов, я их отдал бы за тот тюльпан, который вы раздавили.
— Ага! — сказал, торжествуя, Грифус. — Вот
видите, вам важен вовсе не тюльпан. Вот видите, у этой штуки был только вид
луковицы, а на самом деле в ней таилась какая-то чертовщина, быть может,
какой-нибудь способ переписываться с врагами его высочества, который вас
помиловал. Я правильно сказал, что напрасно вам не отрубили голову.
— Отец, отец! — воскликнула Роза.
— Ну, что же, тем лучше, тем лучше, — повторял
Грифус, приходя всё в большее возбуждение: — я его уничтожил, я его уничтожил.
И это будет повторяться каждый раз, как вы только снова начнете. Да, да, я вас
предупреждал, милый друг, что я сделаю вашу жизнь тяжелой.
— Будь проклят, будь проклят! — рычал в полном
отчаянии Корнелиус, щупая дрожащими пальцами последние остатки луковички, конец
стольких радостей, стольких надежд.
— Мы завтра посадим другую, дорогой господин
Корнелиус, — сказала шопотом Роза, которая понимала безысходное горе цветовода.
Ее нежные слова падали, как капли бальзама на кровоточащую
рану Корнелиуса.
|
