 Увеличить |
Глава XXXVI
ОДИНОЧЕСТВО ВДВОЕМ
20
декабря 1824 года. Третья
годовщина нашего счастливого союза. Уже два месяца, как гости оставили нас
наслаждаться обществом друг друга, и девять недель я познаю новую ступень супружеской
жизни, когда два человека живут вместе, как хозяин и хозяйка дома, как отец и
мать очаровательного веселого мальчугана, и оба понимают, что между ними нет ни
любви, ни дружбы, ни взаимной симпатии. Насколько это в моих силах, я стараюсь
поддерживать между нами мир – неизменно вежлива с ним, поступаюсь своими
удобствами ради него, когда это совместимо с требованиями рассудка, и советуюсь
о домашних делах, считаясь с его желаниями и мнением, даже если оно уступает в
разумности моему.
Ну, а он
первые недели две был уныл и раздражителен – полагаю, из-за отъезда своей дражайшей
Аннабеллы – и особенно капризен со мной; я все делаю не так; я холодна,
черства, бессердечна; на мою бледную кислую физиономию противно смотреть; от
моего голоса его дрожь берет; он просто не понимает, как сумеет прожить целую
зиму бок о бок со мной; я его исподтишка убиваю. Вновь я предложила разъехаться,
но тщетно; он не собирается стать притчей во языцех у здешних старых сплетниц,
он не желает, чтобы его объявили зверем, от которого сбежала жена, – нет,
уж придется ему как-нибудь терпеть меня!
– То
есть мне терпеть вас, – возразила я. – Ведь пока я исполняю
обязанности управляющего и экономки добросовестно и хорошо, не получая ни
жалованья, ни благодарности, расстаться со мной вам слишком невыгодно. А
потому, когда мое рабство станет совсем невыносимым, я их с себя сложу! (Такая
угроза, подумала я, все-таки, возможно, заставит его присмиреть.)
Мне
кажется, ему очень досаждало, что его оскорбительные замечания так мало меня ранят, –
во всяком случае, сказав что-нибудь, особенно рассчитанное на то, чтобы задеть
мои чувства, он внимательно вглядывался в мое лицо и принимался поносить мое
«каменное сердце» и «тупую бесчувственность». Если бы я горько рыдала и
оплакивала утрату его любви, он, быть может, так уж и быть, пожалел бы меня и
вернул бы мне свою милость, разрешив скрашивать его одиночество и утешать его,
пока он вновь не свидится со своей возлюбленной Аннабеллой или не найдет ей
достойной замены. Благодарения Небу, я не настолько слабодушна! Прежде меня одурманивала
глупая слепая влюбленность, отказывавшаяся замечать всю его никчемность, но
теперь она иссякла – сокрушена и убита, и винить он может только себя.
Вначале
(вероятно, памятуя о наставлениях дамы своего сердца) он с поразительной стойкостью
избегал искать утешения от своих горестей в вине, но затем начал порой
чуть-чуть отступать от столь добродетельного воздержания, – что и
продолжает делать, временами уже далеко не чуть-чуть. Пока излишние возлияния
его возбуждают, он превращается в настоящее животное, и я больше не стараюсь
прятать презрение и брезгливость. Когда же возбуждение это сменяется тяжелым
похмельем, он принимается оплакивать свои страдания и прегрешения, виня в них
меня. Он знает, что такая неуверенность портит его здоровье и приносит ему
больше вреда, чем радости, но утверждает, что это все из-за меня – из-за моего
противоестественного (неженского) поведения! Да, в конце концов вино его
погубит, но только по моей вине! Тут иногда я не выдерживаю и отвечаю упреками
на упреки. Покорно такую несправедливость снести трудно! Разве я не прилагала
все силы месяц за месяцем, чтобы избавить его от этого порока? И разве не
продолжала бы делать то же и теперь, если бы могла? Но как мне умолять его и
ухаживать за ним, когда я знаю, что он меня презирает? И виновата ли я, что
потеряла влияние на него и что он утратил какое бы то ни было право даже на мое
уважение? И должна ли я искать примирения, когда чувствую, что он мне противен,
когда он открыто пренебрегает мной и переписывается с леди Лоуборо, как мне
хорошо известно? Нет, никогда, никогда, никогда! Он может допиться до смерти,
но моей вины в этом не будет ни малейшей!
И все
же, я делаю, что могу. Я даю ему понять, что от вина глаза его все больше
тускнеют, лицо оплывает, что оно расслабляет и его тело и ум, что, если бы
Аннабелла видела бы его сейчас, как вижу я, она не замедлила бы разочароваться
в нем и что она, несомненно, лишит его своих милостей, если он будет продолжать
так и дальше. Эти предостережения только навлекают на меня грубую брань, и,
признаюсь, мне кажется, почти заслуженно, – настолько мне отвратительно прибегать
к подобным доводам. И все же они проникают в его одурманенный мозг и заставляют
задуматься и даже воздерживаться, как никакие другие из имеющихся в моем
распоряжении. А сейчас я наслаждаюсь возможностью временно отдохнуть от него:
он уехал с Харгрейвом на охоту к каким-то далеким соседям и должен вернуться не
раньше завтрашнего вечера. Да, прежде разлука вызывала у меня совсем иные
чувства!
Мистер
Харгрейв все еще в Груве. Они с Артуром постоянно встречаются для подобных
сельских развлечений, он часто навещает нас, а Артур не так уж редко
отправляется верхом нанести визит ему. Не думаю, что эти два soi-disant[2] друга связаны
столь уж горячей любовью, но коротать время легче вдвоем, а я радуюсь, что на
несколько часов избавляюсь от необходимости терпеть общество Артура и что он
находит занятие более достойное, чем скотское ублажение животных пристрастий. И
я скорее была бы довольна тем, что мистер Харгрейв не уехал, если бы опасения
встретиться с ним в Груве не мешали нам видеться с его сестрой так часто, как я
желала бы. Впрочем, все это время он держится со мной столь безупречно, что его
недавнее поведение почти изгладилось из моей памяти. Вероятно, он пытается
вернуть мое «уважение». И это ему, пожалуй, удастся, если он и впредь будет
столь же корректен. Но что тогда? Чуть только он посягнет на нечто большее, как
снова его утратит.
10
февраля. Так
тяжело и горько, когда тебе в лицо швыряют твои же лучшие намерения и доброту!
Во мне начало пробуждаться сожаление к спутнику моей жизни – к одинокому, тоскливому
существованию, не скрашиваемому ни умственными занятиями, ни сознанием, что его
совесть чиста перед Богом. И я уже подумывала, что должна пожертвовать
гордостью, должна вновь попытаться сделать дом приятным для него и вернуть его
на праведный путь не лживыми заверениями в любви или притворным раскаянием, но
смягчив свою ледяную вежливость, сменив сухую сдержанность на ласковое
внимание, как только тому представится случай. И не только подумывала, но даже
перешла от мыслей к делу. И что же? Ни малейшей ответной ласки, ни тени раскаяния,
но непреходящее раздражение и тираническая требовательность, которую кротость
только распаляет, а также – самодовольное злорадство при каждой моей уступке,
заставляющее меня вновь каменеть. А нынче утром он положил решительный конец всем
таким попыткам. Мне кажется, я теперь настолько оледенела, что больше никогда
ни на йоту не растаю. Одно из вскрытых за завтраком писем он прочел с
необычайным удовольствием, а потом перебросил через стол мне с назиданием:
– Ну-ка,
прочти и извлеки из этого урок!
Я узнала
размашистый почерк леди Лоуборо и пробежала глазами первую страницу. Бурные
заверения в неугасимой нежности, необузданные мечты о скорой встрече,
кощунственное пренебреженье Божьими заветами и упреки Провидению, разлучившему
их и связавшему ненавистными узами с теми, кого они не могут любить. Заметив,
как я переменилась в лице, он хихикнул.
Я
сложила письмо, встала и вернула ему, сказав лишь:
– Благодарю
вас, урок я из этого извлеку!
Мой
маленький Артур стоял у него между коленями и с восторгом разглядывал рубиновый
перстень на его пальце. Подчинившись внезапному необоримому желанию избавить
моего сына от этой заразной близости, я подхватила его на руки и унесла из
комнаты. Мальчику не понравилось столь внезапное похищение, он насупился и
заплакал. Еще один удар ножом в мое истерзанное сердце! Я поспешила с ним в
библиотеку, закрыла за собой дверь, поставила его на пол, обняла, страстно
расцеловала и заплакала. Все это, разумеется, не только не успокоило его, но
испугало: отвернув от меня личико, он начал вырываться и громко звать папу. Я
разжала руки, и слезы, горше которых я еще не знавала, скрыли его от моих
ослепших, словно обожженных глаз. На крики малыша в библиотеку явился его отец,
и я отвернулась, не желая, чтобы он заметил мои слезы и неверно их истолковал.
Выругав меня, он унес успокоившегося мальчика.
Как
тяжко, что мой светик любит его больше, чем меня! Ведь я живу только ради сына,
ради того, чтобы воспитать его достойным человеком. И мне невыносимо видеть,
как меня лишает влияния на него тот, чья эгоистическая привязанность гораздо
опаснее самого холодного равнодушия, самой суровой тирании! Если я ради его же
пользы отказываюсь потакать какому-нибудь капризу малыша, он бежит к отцу,
который, несмотря на эгоизм и лень, обычно бывает готов исполнить его прихоть.
Если я пытаюсь обуздать его своеволие или укоризненным взглядом порицаю за непослушание,
он знает, что папа только улыбнется и заступится за него. И вот я должна не
только бороться с духом отца в сыне, выискивать и уничтожать в зародыше
унаследованные дурные свойства, заранее предупреждать губительное воздействие
общения с ним и его примера, но он уже сводит на нет все мои усилия,
разрушает мое влияние на детский ум, отнимает у меня любовь сына. Это моя
последняя надежда, а он с поистине дьявольской радостью лишает меня и ее!
Но
отчаиваться грешно, и я буду помнить вдохновенный совет тому, кто «боится
Господа, слушается гласа Раба Его, кто ходит во мраке без света, да уповает на
имя Господа и да утверждается в Боге своем».
|
