 Увеличить |
XV
Донесение
это было отправлено из Тифлиса 24 декабря. Накануне же нового, 52-го года,
фельдъегерь, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил
его к князю Чернышеву, тогдашнему военному министру.
И 1
января 1852 года Чернышев повез к императору Николаю в числе других дел и это донесение
Воронцова.
Чернышев
не любил Воронцова – и за всеобщее уважение, которым пользовался Воронцов, и за
его огромное богатство, и за то, что Воронцов был настоящий барин, а Чернышев
все-таки parvenu[9],
главное – за особенное расположение императора к Воронцову. И потому Чернышев
пользовался всяким случаем, насколько мог, вредить Воронцову. В прошлом докладе
о кавказских делах Чернышеву удалось вызвать неудовольствие Николая на
Воронцова за то, что по небрежности начальства был горцами почти весь истреблен
небольшой кавказский отряд. Теперь он намеревался представить с невыгодной
стороны распоряжение Воронцова о Хаджи-Мурате. Он хотел внушить государю, что
Воронцов всегда, особенно в ущерб русским, оказывающий покровительство и даже
послабление туземцам, оставив Хаджи-Мурата на Кавказе, поступил неблагоразумно;
что, по всей вероятности, Хаджи-Мурат только для того, чтобы высмотреть наши
средства обороны, вышел к нам и что поэтому лучше отправить Хаджи-Мурата в
центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из
гор и можно будет увериться в его преданности.
Но план
этот не удался Чернышеву только потому, что в это утро 1 января Николай был
особенно не в духе и не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было
предложение только из чувства противоречия; тем более он не был склонен принять
предложение Чернышева, которого он только терпел, считая его пока незаменимым
человеком, но, зная его старания погубить в процессе декабристов Захара
Чернышева и попытку завладеть его состоянием, считал большим подлецом. Так что
благодаря дурному расположению духа Николая Хаджи-Мурат остался на Кавказе, и
судьба его не изменилась так, как она могла бы измениться, если бы Чернышев
делал свой доклад в другое время.
Было
половина десятого, когда в тумане двадцатиградусного мороза толстый, бородатый
кучер Чернышева, в лазоревой бархатной шапке с острыми концами, сидя на козлах
маленьких саней, таких же, как те, в которых катался Николай Павлович, подкатил
к малому подъезду Зимнего дворца и дружески кивнул своему приятелю, кучеру
князя Долгорукого, который, ссадив барина, уже давно стоял у дворцового
подъезда, подложив под толстый ваточный зад вожжи и потирая озябшие руки.
Чернышев
был в шинели с пушистым седым бобровым воротником и в треугольной шляпе с
петушиными перьями, надетой по форме. Откинув медвежью полость, он осторожно
выпростал из саней свои озябшие ноги без калош (он гордился тем, что не знал
калош) и, бодрясь, позванивая шпорами, прошел по ковру в почтительно отворенную
перед ним дверь швейцаром. Скинув в передней на руки подбежавшего старого
камер-лакея шинель, Чернышев подошел к зеркалу и осторожно снял шляпу с
завитого парика. Поглядев на себя в зеркало, он привычным движеньем старческих
рук подвил виски и хохол и поправил крест, аксельбанты и большие с вензелями
эполеты и, слабо шагая плохо повинующимися старческими ногами, стал подниматься
вверх по ковру отлогой лестницы.
Пройдя
мимо стоявших в парадной форме у дверей подобострастно кланявшихся ему камер-лакеев,
Чернышев вошел в приемную. Дежурный, вновь назначенный флигель-адъютант, сияющий
новым мундиром, эполетами, аксельбантами и румяным, еще не истасканным лицом с
черными усиками и височками, зачесанными к глазам так же, как их зачесывал
Николай Павлович, почтительно встретил его. Князь Василий Долгорукий, товарищ
военного министра, с скучающим выражением тупого лица, украшенного такими же
бакенбардами, усами и висками, какие носил Николай, встал навстречу Чернышева и
поздоровался с ним.
– L'empereur?[10] – обратился
Чернышев к флигель-адъютанту, вопросительно указывая глазами на дверь кабинета.
– Sa
Majeste vient de rentrer[11], –
очевидно с удовольствием слушая звук своего голоса, сказал флигель-адъютант и, мягко
ступая, так плавно, что полный стакан воды, поставленный ему на голову, не
пролился бы, подошел к беззвучно отворявшейся двери и, всем существом своим выказывая
почтение к тому месту, в которое он вступал, исчез за дверью.
Долгорукий
между тем раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги.
Чернышев
же, нахмурившись, прохаживался, разминая ноги и вспоминая все то, что надо было
доложить императору. Чернышев был подле двери кабинета, когда она опять
отворилась и из нее вышел еще более, чем прежде, сияющий и почтительный
флигель-адъютант и жестом пригласил министра и его товарища к государю.
Зимний
дворец после пожара был давно уже отстроен, и Николай жил в нем еще в верхнем
этаже. Кабинет, в котором он принимал с докладом министров и высших начальников,
была очень высокая комната с четырьмя большими окнами. Большой портрет
императора Александра I висел на главной стене. Между окнами стояли два бюро.
По стенам стояло несколько стульев, в середине комнаты – огромный письменный
стол, перед столом кресло Николая, стулья для принимаемых.
Николай,
в черном сюртуке без эполет, с полупогончиками, сидел у стола, откинув свой
огромный, туго перетянутый по отросшему животу стан, и неподвижно своим
безжизненным взглядом смотрел на входивших. Длинное белое лицо с огромным
покатым лбом, выступавшим из-за приглаженных височков, искусно соединенных с
париком, закрывавшим лысину, было сегодня особенно холодно и неподвижно. Глаза
его, всегда тусклые, смотрели тусклее обыкновенного, сжатые губы из-под
загнутых кверху усов, и подпертые высоким воротником ожиревшие свежевыбритые
щеки с оставленными правильными колбасиками бакенбард, и прижимаемый к
воротнику подбородок придавали его лицу выражение недовольства и даже гнева.
Причиной этого настроения была усталость. Причина же усталости было то, что
накануне он был в маскараде и, как обыкновенно, прохаживаясь в своей
кавалергардской каске с птицей на голове, между теснившейся к нему и робко
сторонившейся от его огромной и самоуверенной фигуры публикой, встретил опять
ту маску, которая в прошлый маскарад, возбудив в нем своей белизной, прекрасным
сложением и нежным голосом старческую чувственность, скрылась от него, обещая
встретить его в следующем маскараде. Во вчерашнем маскараде она подошла к нему,
и он уже не отпустил ее. Он повел ее в ту специально для этой цели державшуюся
в готовности ложу, где он мог наедине остаться с своей дамой. Дойдя молча до
двери ложи, Николай оглянулся, отыскивая глазами капельдинера, но его не было.
Николай нахмурился и сам толкнул дверь ложи, пропуская вперед себя свою даму.
– Il
y a quelqu'une[12]
– сказала маска, останавливаясь. Ложа действительно была занята. На бархатном
диванчике, близко друг к другу, сидели уланский офицер и молоденькая, хорошенькая
белокуро-кудрявая женщина в домино, с снятой маской. Увидав выпрямившуюся во
весь рост и гневную фигуру Николая, белокурая женщина поспешно закрылась
маской, уланский же офицер, остолбенев от ужаса, не вставая с дивана, глядел на
Николая остановившимися глазами.
Как ни
привык Николай к возбуждаемому им в людях ужасу, этот ужас был ему всегда
приятен, и он любил иногда поразить людей, повергнутых в ужас, контрастом
обращенных к ним ласковых слов. Так поступил он и теперь.
– Ну,
брат, ты помоложе меня, – сказал он окоченевшему от ужаса офицеру, –
можешь уступить мне место.
Офицер
вскочил и, бледнея и краснея, согнувшись вышел молча за маской из ложи, и Николай
остался один с своей дамой.
Маска
оказалась хорошенькой двадцатилетней невинной девушкой, дочерью шведки-гувернантки.
Девушка эта рассказала Николаю, как она с детства еще, по портретам, влюбилась
в него, боготворила его и решила во что бы то ни стало добиться его внимания. И
вот она добилась, и, как она говорила, ей ничего больше не нужно было. Девица
эта была свезена в место обычных свиданий Николая с женщинами, и Николай провел
с ней более часа.
Когда он
в эту ночь вернулся в свою комнату и лег на узкую, жесткую постель, которой он
гордился, и покрылся своим плащом, который он считал (и так и говорил) столь же
знаменитым, как шляпа Наполеона, он долго не мог заснуть. Он то вспоминал
испуганное и восторженное выражение белого лица этой девицы, то могучие, полные
плечи своей всегдашней любовницы Нелидовой и делал сравнение между тою и
другою. О том, что распутство женатого человека было не хорошо, ему и не
приходило в голову, и он очень удивился бы, если бы кто-нибудь осудил его за
это. Но, несмотря на то, что он был уверен, что поступал так, как должно, у
него оставалась какая-то неприятная отрыжка, и, чтобы заглушить это чувство, он
стал думать о том, что всегда успокаивало его: о том, какой он великий человек.
Несмотря
на то, что он поздно заснул, он, как всегда, встал в восьмом часу, и, сделав
свой обычный туалет, вытерев льдом свое большое, сытое тело и помолившись богу,
он прочел обычные, с детства произносимые молитвы: «Богородицу», «Верую», «Отче
наш», не приписывая произносимым словам никакого значения, – и вышел из
малого подъезда на набережную, в шинели и фуражке.
Посредине
набережной ему встретился такого же, как он сам, огромного роста ученик училища
правоведения, в мундире и шляпе. Увидав мундир училища, которое он не любил за
вольнодумство, Николай Павлович нахмурился, но высокий рост, и старательная
вытяжка, и отдавание чести с подчеркнуто выпяченным локтем ученика смягчило его
неудовольствие.
– Как
фамилия? – спросил он.
– Полосатов!
ваше императорское величество.
– Молодец!
Ученик
все стоял с рукой у шляпы. Николай остановился.
– Хочешь
в военную службу?
– Никак
нет, ваше императорское величество.
– Болван! –
и Николай, отвернувшись, пошел дальше и стал громко произносить первые
попавшиеся ему слова. «Копервейн, Копервейн, – повторял он несколько раз
имя вчерашней девицы. – Скверно, скверно». Он не думал о том, что говорил,
но заглушал свое чувство вниманием к тому, что говорил. «Да, что бы была без
меня Россия, – сказал он себе, почувствовав опять приближение недовольного
чувства. – Да, чтобы была без меня не Россия одна, а Европа». И он
вспомнил про шурина, прусского короля, и его слабость и глупость и покачал
головой.
Подходя
назад к крыльцу, он увидал карету Елены Павловны, которая с красным лакеем
подъезжала к Салтыковскому подъезду. Елена Павловна для него была
олицетворением тех пустых людей, которые рассуждали не только о науках, поэзии,
но и об управлении людей, воображая, что они могут управлять собою лучше, чем
он, Николай, управлял ими. Он знал, что, сколько он ни давил этих людей, они
опять выплывали и выплывали наружу. И он вспомнил недавно умершего брата
Михаила Павловича. И досадное и грустное чувство охватило его. Он мрачно
нахмурился и опять стал шептать первые попавшиеся слова. Он перестал шептать,
только когда вошел во дворец. Войдя к себе и пригладив перед зеркалом
бакенбарды и волоса на висках и накладку на темени, он, подкрутив усы, прямо
пошел в кабинет, где принимались доклады.
Первого
он принял Чернышева. Чернышев тотчас же по лицу и, главное, глазам Николая
понял, что он нынче был особенно не в духе, и, зная вчерашнее его похождение,
понял, отчего это происходило. Холодно поздоровавшись и пригласив сесть Чернышева,
Николай уставился на него своими безжизненными глазами.
Первым
делом в докладе Чернышева было дело об открывшемся воровстве интендантских
чиновников; потом было дело о перемещении войск на прусской границе; потом
назначение некоторым лицам, пропущенным в первом списке, наград к Новому году;
потом было донесение Воронцова о выходе Хаджи-Мурата и, наконец, неприятное
дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора.
Николай,
молча сжав губы, поглаживал своими большими белыми руками, с одним золотым
кольцом на безымянном пальце, листы бумаги и слушал доклад о воровстве, не
спуская глаз со лба и хохла Чернышева.
Николай
был уверен, что воруют все. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских
чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает
тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Свойство чиновников
состояло в том, чтобы красть, его же обязанность состояла в том, чтобы
наказывать их, и, как ни надоело это ему, он добросовестно исполнял эту
обязанность.
– Видно,
у нас в России один только честный человек, – сказал он.
Чернышев
тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай,
и одобрительно улыбнулся.
– Должно
быть, так, ваше величество, – сказал он.
– Оставь,
я положу резолюцию, – сказал Николай, взяв бумагу и переложив ее на левую
сторону стола.
После
этого Чернышев стал докладывать о наградах и о перемещении войск. Николай просмотрел
список, вычеркнул несколько имен и потом кратко и решительно распорядился о передвижении
двух дивизий к прусской границе.
Николай
никак не мог простить прусскому королю данную им после 48-го года конституцию,
и потому, выражая шурину самые дружеские чувства в письмах и на словах, он
считал нужным иметь на всякий случай войска на прусской границе. Войска эти
могли понадобиться и на то, чтобы в случае возмущения народа в Пруссии (Николай
везде видел готовность к возмущению) выдвинуть их в защиту престола шурина, как
он выдвинул войско в защиту Австрии против венгров. Нужны были эти войска на
границе и на то, чтобы придавать больше весу и значения своим советам прусскому
королю.
«Да, что
было бы теперь с Россией, если бы не я», – опять подумал он.
– Ну,
что еще? – сказал он.
– Фельдъегерь
с Кавказа, – сказал Чернышев и стал докладывать то, что писал Воронцов о
выходе Хаджи-Мурата.
– Вот
как, – сказал Николай. – Хорошее начало.
– Очевидно,
план, составленный вашим величеством, начинает приносить свои плоды, –
сказал Чернышев.
Эта
похвала его стратегическим способностям была особенно приятна Николаю, потому
что, хотя он и гордился своими стратегическими способностями, в глубине души он
сознавал, что их не было. И теперь он хотел слышать более подробные похвалы
себе.
– Ты
как же понимаешь? – спросил он.
– Понимаю
так, что если бы давно следовали плану вашего величества – постепенно, хотя и
медленно, подвигаться вперед, вырубая леса, истребляя запасы, то Кавказ давно
бы уж был покорен. Выход Хаджи-Мурата я отношу только к этому. Он понял, что
держаться им уже нельзя.
– Правда, –
сказал Николай.
Несмотря
на то, что план медленного движения в область неприятеля посредством вырубки
лесов и истребления продовольствия был план Ермолова и Вельяминова, совершенно
противоположный плану Николая, по которому нужно было разом завладеть резиденцией
Шамиля и разорить это гнездо разбойников и по которому была предпринята в 1845
году Даргинская экспедиция, стоившая стольких людских жизней, – несмотря
на это, Николай приписывал план медленного движения, последовательной вырубки
лесов и истребления продовольствия тоже себе. Казалось, что, для того чтобы
верить в то, что план медленного движения, вырубки лесов и истребления
продовольствия был его план, надо было скрывать то, что он именно настаивал на
совершенно противоположном военном предприятии 45-го года. Но он не скрывал
этого и гордился и тем планом своей экспедиции 45-го года и планом медленного
движения вперед, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один
другому. Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих его людей
довела его до того, что он не видел уже своих противоречий, не сообразовал уже
свои поступки и слова с действительностью, с логикой или даже с простым здравым
смыслом, а вполне был уверен, что все его распоряжения, как бы они ни были
бессмысленны, несправедливы и несогласны между собою, становились и осмысленны,
и справедливы, и согласны между собой только потому, что он их делал.
Таково
было и его решение о студенте медико-хирургической академии, о котором после
кавказского доклада стал докладывать Чернышев.
Дело
состояло в том, что молодой человек, два раза не выдержавший экзамен, держал третий
раз, и когда экзаменатор опять не пропустил его, болезненно-нервный студент,
видя в этом несправедливость, схватил со стола перочинный ножик и в каком-то
припадке исступления бросился на профессора и нанес ему несколько ничтожных
ран.
– Как
фамилия? – спросил Николай.
– Бжезовский.
– Поляк?
– Польского
происхождения и католик, – отвечал Чернышев.
Николай
нахмурился.
Он
сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть
уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их
в мере того зла, которое он сделал им.
– Подожди
немного, – сказал он и, закрыв глаза, опустил голову.
Чернышев
знал, слышав это не раз от Николая, что, когда ему нужно решить какой-либо
важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и
что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собою самое
верное, как бы какой-то внутренний голос говорил ему, что нужно сделать. Он
думал теперь о том, как бы полнее удовлетворить тому чувству злобы к полякам,
которое в нем расшевелилось историей этого студента, и внутренний голос
подсказал ему следующее решение. Он взял доклад и на поле его написал своим
крупным почерком: «Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной
казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек.
Николай», – подписал он с своим неестественным, огромным росчерком.
Николай
знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная, мучительная
смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов,
чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было быть неумолимо
жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной казни.
Написав
свою резолюцию о студенте, он подвинул ее Чернышеву.
– Вот, –
сказал он. – Прочти. Чернышев прочел и, в знак почтительного удивления
мудрости решения, наклонил голову.
– Да
вывести всех студентов на плац, чтобы они присутствовали при наказании, –
прибавил Николай.
«Им
полезно будет. Я выведу этот революционный дух, вырву с корнета», –
подумал он.
– Слушаю, –
сказал Чернышев и, помолчав несколько и оправив свой хохол, возвратился к
кавказскому докладу.
– Так
как прикажете написать Михаилу Семеновичу?
– Твердо
держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и
тревожить их набегами, – сказал Николай.
– О
Хаджи-Мурате что прикажете? – спросил Чернышев.
– Да
ведь Воронцов пишет, что хочет употребить его на Кавказе.
– Не
рискованно ли это? – сказал Чернышев, избегая взгляда Николая. –
Михаил Семенович, боюсь, слишком доверчив.
– А
ты что думал бы? – резко переспросил Николай, подметив намерение Чернышева
выставить в дурном свете распоряжение Воронцова.
– Да
я думал бы, безопаснее отправить его в Россию.
– Ты
думал, – насмешливо сказал Николай. – А я не думаю и согласен с
Воронцовым. Так и напиши ему.
– Слушаю, –
сказал Чернышев и, встав, стал откланиваться.
Откланялся
и Долгорукий, который во все время доклада сказал только несколько слов о
перемещении войск на вопросы Николая.
После
Чернышева был принят приехавший откланяться генерал-губернатор Западного края,
Бибиков. Одобрив принятые Бибиковым меры против бунтующих крестьян, не хотевших
переходить в православие, он приказал ему судить всех неповинующихся военным
судом. Это значило приговаривать к прогнанию сквозь строй. Кроме того, он
приказал еще отдать в солдаты редактора газеты, напечатавшего сведения о
перечислении нескольких тысяч душ государственных крестьян в удельные.
– Я
делаю это потому, что считаю это нужным, – сказал он. – А рассуждать
об этом не позволяю.
Бибиков
понимал всю жестокость распоряжения об униатах и всю несправедливость перевода
государственных, то есть единственных в то время свободных людей, в удельные,
то есть в крепостные царской фамилии. Но возражать нельзя было. Не согласиться
с распоряжением Николая – значило лишиться всего того блестящего положения,
которое он приобретал сорок лет и которым пользовался. И потому он покорно
наклонил свою черную седеющую голову в знак покорности и готовности исполнения
жестокой, безумной и нечестной высочайшей воли.
Отпустив
Бибикова, Николай с сознанием хорошо исполненного долга потянулся, взглянул на
часы и пошел одеваться для выхода. Надев на себя мундир с эполетами, орденами и
лентой, он вышел в приемные залы, где более ста человек мужчин в мундирах и
женщин в вырезных нарядных платьях, расставленные все по определенным местам, с
трепетом ожидали его выхода.
С
безжизненным взглядом, с выпяченною грудью и перетянутым и выступающим из-за перетяжки
и сверху и снизу животом, он вышел к ожидавшим, и, чувствуя, что все взгляды с
трепетным подобострастием обращены на него, он принял еще более торжественный
вид. Встречаясь глазами с знакомыми лицами, он, вспоминая кто – кто,
останавливался и говорил иногда по-русски, иногда по-французски несколько слов
и, пронизывая их холодным, безжизненным взглядом, слушал, что ему говорили.
Приняв
поздравления, Николай прошел в церковь.
Бог
через своих слуг, так же как и мирские люди, приветствовал и восхвалял Николая,
и он как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти приветствия,
восхваления. Все это должно было так быть, потому что от него зависело
благоденствие и счастье всего мира, и хотя он уставал от этого, он все-таки не
отказывал миру в своем содействии. Когда в конце обедни великолепный
расчесанный дьякон провозгласил «многая лета» и певчие прекрасными голосами дружно
подхватили эти слова, Николай, оглянувшись, заметил стоявшую у окна Нелидову с
ее пышными плечами и в ее пользу решил сравнение с вчерашней девицей.
После
обедни он пошел к императрице и в семейном кругу провел несколько минут, шутя с
детьми и женой. Потом он через Эрмитаж зашел к министру двора Волконскому и,
между прочим, поручил ему выдавать из своих особенных сумм ежегодную пенсию
матери вчерашней девицы. И от него поехал на свою обычную прогулку.
Обед в
этот день был в Помпейском зале; кроме меньших сыновей, Николая и Михаила, были
приглашены: барон Ливен, граф Ржевусский, Долгорукий, прусский посланник и флигель-адъютант
прусского короля.
Дожидаясь
выхода императрицы и императора, между прусским посланником и бароном Ливен
завязался интересный разговор по случаю последних тревожных известий,
полученных из Польши.
– La
Pologne et le Caucase, ce sont les deux cauteres de la Russie, – сказал Ливен. –
II nous faut cent mille hommes a peu pres dans chacun de ces deux pays.[13]
Посланник
выразил притворное удивление тому, что это так.
– Vous
dites la Pologne, – сказал он.
– Oh,
oui, c'etait un coup de maitre de Maeternich de nous en avoir laisse d'ambarras…
[– Вы
говорите, Польша.
– О
да, это был искусный ход Меттерниха, чтобы причинить нам затруднения… (франц.)]
В этом
месте разговора вошла императрица с своей трясущейся головой и замершей улыбкой,
и вслед за ней Николай.
За
столом Николай рассказал о выходе Хаджи-Мурата и о том, что война кавказская
теперь должна скоро кончиться вследствие его распоряжения о стеснении горцев
вырубкой лесов и системой укреплений.
Посланник,
перекинувшись беглым взглядом с прусским флигель-адъютантом, с которым он нынче
утром еще говорил о несчастной слабости Николая считать себя великим стратегом,
очень хвалил этот план, доказывающий еще раз великие стратегические способности
Николая.
После
обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин.
Одна особенно приглянулась ему, и, позвав балетмейстера, Николай благодарил его
и велел подарить ему перстень с брильянтами.
На
другой день при докладе Чернышева Николай еще раз подтвердил свое распоряжение
Воронцову о том, чтобы теперь, когда вышел Хаджи-Мурат, усиленно тревожить
Чечню и сжимать ее кордонной линией.
Чернышев
написал в этом смысле Воронцову, и другой фельдъегерь, загоняя лошадей и
разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис.
|
