|
X
Я
понимал это, но от этого мне было не легче.
Я готов
был принять теперь всякую веру, только бы она не требовала от меня прямого отрицания
разума, которое было бы ложью. И я изучал и буддизм, и магометанство по книгам,
и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим меня.
Я,
естественно, обратился прежде всего к верующим людям моего круга, к людям
ученым, к православным богословам, к монахам-старцам, к православным богословам
нового оттенка и даже к так называемым новым христианам, исповедующим спасение
верою в искупление. И я ухватывался за этих верующих и допрашивал их о том, как
они верят и в чем видят смысл жизни.
Несмотря
на то, что я делал всевозможные уступки, избегал всяких споров, я не мог принять
веры этих людей, я видел, что то, что выдавали они за веру, было не объяснение,
а затемнение смысла жизни, и что сами они утверждали свою веру не для того,
чтоб ответить на тот вопрос жизни, который привел меня к вере, а для каких-то
других, чуждых мне целей.
Помню
мучительное чувство ужаса возвращения к прежнему отчаянию после надежды, которое
я испытывал много и много раз в сношениях с этими людьми.
Чем
больше, подробнее они излагали мне свои вероучения, тем яснее я видел их
заблуждение и потерю моей надежды найти в их вере объяснение смысла жизни.
Не то,
что в изложении своего вероучения они примешивали к всегда бывшим мне близкими
христианским истинам еще много ненужных и неразумных вещей, – не это
оттолкнуло меня; но меня оттолкнуло то, что жизнь этих людей была та же, как и
моя, с тою только разницей, что она не соответствовала тем самым началам,
которые они излагали в своем вероучении. Я ясно чувствовал, что они обманывают
себя и что у них, так же как у меня, нет другого смысла жизни, как того, чтобы
жить, пока живется, и брать все, что может взять рука. Я видел это по тому, что
если б у них был тот смысл, при котором уничтожается страх лишений, страданий и
смерти, то они бы не боялись их. А они, эти верующие нашего круга, точно так
же, как и я, жили в избытке, старались увеличить или сохранить его, боялись
лишений, страданий, смерти, и так же, как я и все мы, неверующие, жили,
удовлетворяя похотям, жили так же дурно, если не хуже, чем неверующие.
Никакие
рассуждения не могли убедить меня в истинности их веры. Только действия такие,
которые бы показывали, что у них есть смысл жизни такой, при котором страшные
мне нищета, болезнь, смерть не страшны им, могли бы убедить меня. А таких
действий я не видел между этими разнообразными верующими нашего круга. Я видал
такие действия, напротив, между людьми нашего круга самыми неверующими, но
никогда между так называемыми верующими нашего круга.
И я
понял, что вера этих людей – не та вера, которой я искал, что их вера не есть
вера, а только одно из эпикурейских утешений в жизни. Я понял, что эта вера
годится, может быть, хоть не для утешения, а для некоторого рассеяния
раскаивающемуся Соломону на смертном одре, но она не может годиться для
огромного большинства человечества, которое призвано не потешаться, пользуясь
трудами других, а творить жизнь.
Для того
чтобы все человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало жизнь, придавая
ей смысл, у них, у этих миллиардов, должно быть другое, настоящее знание веры.
Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не убили себя, не это убедило
меня в существовании веры, а то, что жили эти миллиарды и живут и нас с
Соломонами вынесли на своих волнах жизни.
И я стал
сближаться с верующими из бедных, простых, неученых людей, с странниками,
монахами, раскольниками, мужиками. Вероучение этих людей из народа было тоже
христианское, как вероучение мнимоверующих из нашего круга. К истинам
христианским примешано было тоже очень много суеверий, но разница была в том,
что суеверия верующих нашего круга были совсем не нужны им, не вязались с их
жизнью, были только своего рода эпикурейскою потехой; суеверия же верующих из
трудового народа были до такой степени связаны с их жизнью, что нельзя было
себе представить их жизни без этих суеверий, – они были необходимым условием
этой жизни. Вся жизнь верующих нашего круга была противоречием их вере, а вся
жизнь людей верующих и трудящихся была подтверждением того смысла жизни,
который давало знание веры. И я стал вглядываться в жизнь и верования этих
людей, и чем больше я вглядывался, тем больше убеждался, что у них есть
настоящая вера, что вера их необходима для них и одна дает им смысл и
возможность жизни. В противоположность того, что я видел в нашем кругу, где возможна
жизнь без веры и где из тысячи едва ли один признает себя верующим, в их среде
едва ли один неверующий на тысячи. В противоположность того, что я видел в
нашем кругу, где вся жизнь проходит в праздности, потехах и недовольстве
жизнью, я видел, что вся жизнь этих людей проходила в тяжелом труде и они были
менее недовольны жизнью, чем богатые. В противоположность тому, что люди нашего
круга противились и негодовали на судьбу за лишения и страдания, эти люди
принимали болезни и горести без всякого недоумения, противления, а с спокойною
и твердою уверенностью в том, что все это должно быть и не может быть иначе,
что все это – добро. В противоположность тому, что чем мы умнее, тем менее
понимаем смысл жизни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и
умираем, эти люди живут, страдают и приближаются к смерти с спокойствием, чаще
же всего с радостью. В противоположность тому, что спокойная смерть, смерть без
ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем круге, смерть
неспокойная, непокорная и нерадостная есть самое редкое исключение среди
народа. И таких людей, лишенных всего того, что для нас с Соломоном есть
единственное благо жизни, и испытывающих при этом величайшее счастье, –
многое множество. Я оглянулся шире вокруг себя. Я вгляделся в жизнь прошедших и
современных огромных масс людей. И я видел таких, понявших смысл жизни, умеющих
жить и умирать, не двух, трех, десять, а сотни, тысячи, миллионы. И все они,
бесконечно различные по своему нраву, уму, образованию, положению, все одинаково
и совершенно противоположно моему неведению знали смысл жизни и смерти,
спокойно трудились, переносили лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом
не суету, а добро.
И я
полюбил этих людей. Чем больше я вникал в их жизнь живых людей и жизнь таких же
умерших людей, про которых читал и слышал, тем больше я любил их, и тем легче
мне самому становилось жить. Я жил так года два, и со мной случился переворот,
который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной
случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, ученых – не только опротивела
мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства
– все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысл в этом нельзя.
Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым
настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я
принял его.
|