 Увеличить |
ЧАСТЬ 5
1
Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровича
объяснением с Дунечкой и с Пульхерией Александровной, принесло свое
отрезвляющее действие и на Петра Петровича. Он, к величайшей своей
неприятности, принужден был мало-помалу принять за факт, совершившийся и
невозвратимый, то, что вчера еще казалось ему происшествием почти
фантастическим и хотя и сбывшимся, но все-таки как будто еще невозможным.
Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце. Встав с постели,
Петр Петрович тотчас же посмотрелся в зеркало. Он опасался, не разлилась ли в
нем за ночь желчь? Однако с этой стороны все было покамест благополучно, и,
посмотрев на свой благородный, белый и немного ожиревший в последнее время облик,
Петр Петрович даже на мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскать себе
невесту где-нибудь в другом месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас же
опомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, но
саркастическую улыбку в молодом своем друге и сожителе Андрее Семеновиче
Лебезятникове.
Улыбку эту Петр Петрович заметил и про себя тотчас же
поставил ее молодому своему другу на счет. Он уже много успел поставить ему в
последнее время на счет. Злоба его удвоилась, когда он вдруг сообразил, что не
следовало бы сообщать вчера о вчерашних результатах Андрею Семеновичу. Это была
вторая вчерашняя ошибка, сделанная им сгоряча, от излишней экспансивности, в
раздражении… Затем, во все это утро, как нарочно, следовала неприятность за
неприятностию. Даже в сенате ждала его какая-то неудача по делу, о котором он
там хлопотал. Особенно же раздражил его хозяин квартиры, нанятой им в видах
скорой женитьбы и отделываемой на собственный счет: этот хозяин, какой-то
разбогатевший немецкий ремесленник, ни за что не соглашался нарушить только что
совершенный контракт и требовал полной прописанной в контракте неустойки,
несмотря на то что Петр Петрович возвращал ему квартиру почти заново
отделанную. Точно также и в мебельном магазине ни за что не хотели возвратить
ни одного рубля из задатка за купленную, но еще не перевезенную в квартиру
мебель. «Не нарочно же мне жениться для мебели!» – скрежетал про себя Петр
Петрович, и в то же время еще раз мелькнула в нем отчаянная надежда: «Да
неужели же в самом деле все это так безвозвратно пропало и кончилось? Неужели
нельзя еще раз попытаться?» Мысль о Дунечке еще раз соблазнительно занозила его
сердце. С мучением перенес он эту минуту, и уж, конечно, если бы можно было
сейчас, одним только желанием, умертвить Раскольникова, то Петр Петрович
немедленно произнес бы это желание.
«Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я им денег совсем
не давал, – думал он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, –
и с чего, черт возьми, я так ожидовел? Тут даже и расчета никакого не было! Я
думал их в черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на
провидение смотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за все это
время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там
разные, несессеры, сердолики, материи и на всю эту дрянь от Кнопа да из
английского магазина, так было бы дело почище и… покрепче! Не так бы легко мне
теперь отказали! Это народ такого склада, что непременно почли бы за
обязанность возвратить в случае отказа и подарки, и деньги; а возвращать-то
было бы тяжеленько и жалко! Да и совесть бы щекотала: как, дескать, так вдруг
прогнать человека, который до сих пор был так щедр и довольно деликатен?.. Гм!
Дал маху!» И, заскрежетав еще раз, Петр Петрович тут же назвал себя дураком –
про себя, разумеется.
Придя к этому заключению, он вернулся домой вдвое злее и
раздражительнее, чем вышел. Приготовления к поминкам в комнате Катерины
Ивановны завлекли отчасти его любопытство. Он кой-что и вчера еще слышал об
этих поминках; даже помнилось, как будто и его приглашали; но за собственными
хлопотами он все это остальное пропустил без внимания.
Поспешив осведомиться у госпожи Липпевехзель, хлопотавшей в
отсутствие Катерины Ивановны (находившейся на кладбище) около накрывавшегося
стола, он узнал, что поминки будут торжественные, что приглашены почти все
жильцы, из них даже и незнакомые покойному, что приглашен даже Андрей Семенович
Лебезятников, несмотря на бывшую его ссору с Катериной Ивановной, и, наконец,
он сам, Петр Петрович, не только приглашен, но даже с большим нетерпением
ожидается, так как он почти самый важный гость из всех жильцов.
Сама Амалия Ивановна приглашена была тоже с большим почетом,
несмотря на все бывшие неприятности, а потому хозяйничала и хлопотала теперь,
почти чувствуя от этого наслаждение, а сверх того была вся разодета хоть и в
траур, но во все новое, в шелковое, в пух и прах, и гордилась этим. Все эти
факты и сведения подали Петру Петровичу некоторую мысль и он прошел в свою
комнату, то есть в комнату Андрея Семеновича Лебезятникова, в некоторой задумчивости.
Дело в том, что он узнал тоже, что в числе приглашенных находится и
Раскольников.
Андрей Семенович сидел почему-то все это утро дома. С этим
господином у Петра Петровича установились какие-то странные, впрочем, отчасти и
естественные отношения: Петр Петрович презирал и ненавидел его даже сверх меры,
почти с того самого дня, как у него поселился, но в то же время как будто
несколько опасался его. Он остановился у него по приезде в Петербург не из
одной только скаредной экономии, хотя это и было почти главною причиной, но
была тут и другая причина. Еще в провинции слышал он об Андрее Семеновиче,
своем бывшем питомце, как об одном из самых передовых молодых прогрессистов и
даже как об играющем значительную роль в иных любопытных и баснословных
кружках. Это поразило Петра Петровича. Вот эти-то мощные, всезнающие, всех
презирающие и всех обличающие кружки уже давно пугали Петра Петровича каким-то
особенным страхом, совершенно, впрочем, неопределенным. Уж конечно, сам он, да
еще в провинции, не мог ни о чем в этом роде составить себе, хотя приблизительно,
точное понятие. Слышал он, как и все, что существуют, особенно в Петербурге,
какие-то прогрессисты, нигилисты, обличители и проч., и проч., но, подобно
многим, преувеличивал и искажал смысл и значение этих названий до нелепого.
Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было главнейшим
основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о
перенесении деятельности своей в Петербург. В этом отношении он был, как
говорится, испуган, как бывают иногда испуганы маленькие дети. Несколько лет тому
назад в провинции, еще начиная только устраивать свою карьеру, он встретил два
случая, жестоко обличенных губернских довольно значительных лиц, за которых он
дотоле цеплялся и которые ему покровительствовали. Один случай кончился для обличенного
лица как-то особенно скандально, а другой чуть-чуть было не кончился даже и
весьма хлопотливо. Вот почему Петр Петрович положил, по приезде в Петербург,
немедленно разузнать, в чем дело, и если надо, то на всякий случай забежать
вперед и заискать у «молодых поколений наших». В этом случае надеялся он на
Андрея Семеновича и при посещении, например, Раскольникова уже научился кое-как
округлять известные фразы с чужого голоса…
Конечно, он быстро успел разглядеть в Андрее Семеновиче
чрезвычайно пошленького и простоватого человечка. Но это нисколько не
разуверило и не ободрило Петра Петровича. Если бы даже он уверился, что и все
прогрессисты такие же дурачки, то и тогда бы не утихло его беспокойство.
Собственно до всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович так
на него и накинулся) ему никакого не было дела. У него была своя собственная
цель.
Ему надо было только поскорей и немедленно разузнать: что и
как тут случилось? В силе эти люди или не в силе? Есть ли чего бояться
собственно ему, или нет? Обличат его, если он вот то-то предпримет, или не
обличат? А если обличат, то за что именно, и за что собственно теперь обличают?
Мало того: нельзя ли как-нибудь к ним подделаться и тут же их поднадуть, если
они и в самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например,
что-нибудь подустроить в своей карьере именно через их же посредство? Одним
словом, предстояли сотни вопросов.
Этот Андрей Семенович был худосочный и золотушный человечек
малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, в
виде котлет, которыми он очень гордился. Сверх того, у него почти постоянно
болели глаза. Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма самоуверенная,
а иной раз чрезвычайно даже заносчивая, – что, в сравнении с фигуркой его,
почти всегда выходило смешно. У Амалии Ивановны он считался, впрочем, в числе
довольно почетных жильцов, то есть не пьянствовал и за квартиру платил
исправно. Несмотря на все эти качества, Андрей Семенович действительно был
глуповат. Прикомандировался же он к прогрессу и к «молодым поколения нашим» –
по страсти. Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков,
дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают
непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы
мигом окарикатурить все, чему они же иногда самым искренним образом служат.
Впрочем, Лебезятников, несмотря даже на то, что был очень
добренький, тоже начинал отчасти не терпеть своего сожителя и бывшего опекуна
Петра Петровича. Сделалось это с обеих сторон как-то невзначай и взаимно. Как
ни был простоват Андрей Семенович, но все-таки начал понемногу разглядывать,
что Петр Петрович его надувает и втайне презирает и что «не такой совсем этот
человек». Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию Дарвина, но
Петр Петрович, особенно в последнее время, начал слушать как-то уж слишком
саркастически, а в самое последнее время – так даже стал браниться. Дело в том,
что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький
и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не
имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только слышал что-нибудь
с третьего голоса; мало того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает
порядочно, потому что-то уж слишком сбивается, и что уж куда ему быть
обличителем! Кстати заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели,
охотно принимал (особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные
похвалы, то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович
приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой
«коммуны» где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если
той, с первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить
своих будущих детей и проч., и проч. – все в этом роде. Петр Петрович, по
обыкновению своему, не возражал на такие приписываемые ему качества и допускал
хвалить себя даже этак – до того приятна была ему всякая похвала.
Петр Петрович, разменявший для каких-то причин в это утро
несколько пятипроцентных билетов, сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток
и серий. Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по
комнате и делал сам себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и даже с
пренебрежением. Петр Петрович ни за что бы, например, не поверил, что и
действительно Андрей Семенович может смотреть на такие деньги равнодушно; Андрей
же Семенович, в свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и в самом деле Петр
Петрович может быть способен про него так думать, да еще и рад, пожалуй, случаю
пощекотать и подразнить своего молодого друга разложенными пачками кредиток,
напомнив ему его ничтожество и всю существующую, будто бы, между ними обоими
разницу.
Он находил его в этот раз до небывалого раздражительным и
невнимательным, несмотря на то, что он, Андрей Семенович, пустился было
развивать перед ним свою любимую тему о заведении новой, особой «коммуны».
Краткие возражения и замечания, вырывавшиеся у Петра
Петровича в промежутках между чиканием костяшек на счетах, дышали самою явною и
с намерением невежливою насмешкой. Но «гуманный» Андрей Семенович приписывал
расположение духа Петра Петровича впечатлению вчерашнего разрыва с Дунечкой и
горел желанием поскорее заговорить на эту тему: у него было кой-что сказать на
этот счет прогрессивного и пропагандного, что могло бы утешить его почтенного
друга и «несомненно» принести пользу его дальнейшему развитию.
– Какие это там поминки устраиваются у этой… у
вдовы-то? – спросил вдруг Петр Петрович, перерывая Андрея Семеновича на
самом интереснейшем месте.
– Будто не знаете; я ведь вчера же говорил с вами на
эту же тему и развивал мысль обо всех этих обрядах… Да она ведь и вас тоже
пригласила, я слышал. Вы сами с ней вчера говорили…
– Я никак не ждал, что эта нищая дура усадит на поминки
все деньги, которые получила от этого другого дурака… Раскольникова. Даже
подивился сейчас, проходя: такие там приготовления, вина!.. Позвано несколько
человек – черт знает что такое! – продолжал Петр Петрович, расспрашивая и
наводя на этот разговор как бы с какою-то целию. – Что? Вы говорите, что и
меня приглашали? – вдруг прибавил он, поднимая голову. – Когда же
это? Не помню-с. Впрочем, я не пойду. Что я там? Я вчера говорил только с нею,
мимоходом, о возможности ей получить как нищей вдове чиновника, годовой оклад,
в виде единовременного пособия. Так уж не за это ли она меня приглашает? Хе-хе!
– Я тоже не намерен идти, – сказал Лебезятников.
– Еще бы! Собственноручно отколотили. Понятно, что
совестно, хе-хе-хе!
– Кто отколотил? Кого? – вдруг всполошился и даже
покраснел Лебезятников.
– Да вы-то, Катерину-то Ивановну, с месяц назад, что
ли! Я ведь слышал-с, вчера-с… То-то вот они убеждения-то!.. Да и женский вопрос
подгулял. Хе-хе-хе!
И Петр Петрович, как бы утешенный, принялся опять щелкать на
счетах.
– Это все вздор и клевета! – вспыхнул
Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, – и
совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто
тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь
бакенбард выщипала…
Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою
личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому
это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только
отпихнул.
– Хе-хе-хе! – продолжал злобно посмеиваться Лужин.
– Это вы потому задираете, что сами рассержены и
злитесь… А это вздор и совсем, совсем не касается женского вопроса! Вы не так
понимаете; я даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во
всем, даже в силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть
равенство.
Конечно, я рассудил потом, что такого вопроса, в сущности,
быть не должно, потому что драки и быть не должно, и что случаи драки в будущем
обществе немыслимы… и что странно, конечно, искать равенства в драке. Я не так
глуп… хотя драка, впрочем, и есть… то есть после не будет, а теперь-то вот еще
есть… тьфу! черт! С вами собьешься! Я не потому не пойду на поминки, что была
эта неприятность. Я просто по принципу не пойду, чтобы не участвовать в гнусном
предрассудке поминок, вот что! Впрочем, оно и можно бы было пойти, так только,
чтобы посмеяться… Но жаль, что попов не будет.
А то бы непременно пошел.
– То есть сесть за чужую хлеб-соль и тут же наплевать
на нее, равномерно и на тех, которые вас пригласили. Так, что ли?
– Совсем не наплевать, а протестовать. Я с полезною
целью. Я могу косвенно способствовать развитию и пропаганде. Всякий человек
обязан развивать и пропагандировать и, может быть, чем резче, тем лучше. Я могу
закинуть идею, зерно… Из этого зерна вырастет факт. Чем я их обижаю?
Сперва обидятся, а потом сами увидят, что я им пользу
принес. Вон у нас обвиняли было Теребьеву (вот что теперь в коммуне), что когда
она вышла из семьи и… отдалась, то написала матери и отцу, что не хочет жить
среди предрассудков и вступает в гражданский брак, и что будто бы это было
слишком грубо, с отцами-то, что можно было бы их пощадить, написать мягче.
По-моему, все это вздор, и совсем не нужно мягче, напротив,
напротив, тут-то и протестовать. Вон Варенц семь лет с мужем прожила, двух
детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что с вами не могу
быть счастлива. Никогда не прощу вам, что вы меня обманывали, скрыв от меня,
что существует другое устройство общества, посредством коммун. Я недавно все
это узнала от одного великодушного человека, которому и отдалась, и вместе с
ним завожу коммуну. Говорю прямо, потому что считаю бесчестным вас обманывать.
Оставайтесь как вам угодно. Не надейтесь вернуть меня, вы слишком опоздали.
Желаю быть счастливым». Вот как пишутся подобного рода письма!
– А эта Теребьева, ведь это та самая, про которую вы
тогда говорили, что в третьем гражданском браке состоит?
– Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да
хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда
сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз
мечтал даже о том, что если б они еще были живы, как бы я их огрел протестом!
Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я
бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!
– Чтоб удивить-то? Хе-хе! Ну, это пускай будет как вам
угодно, – перебил Петр Петрович, – а вот что скажите-ка: ведь вы
знаете эту дочь покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная,
что про нее говорят, а?
– Что ж такое? По-моему, то есть по моему личному
убеждению, это самое нормальное состояние женщины и есть. Почему же нет? То
есть distinguons. В нынешнем обществе оно, конечно, не совсем нормально, потому
что вынужденное, а в будущем совершенно нормально, потому что свободное. Да и
теперь она имела право: она страдала, а это был ее фонд, так сказать капитал,
которым она имела полное право располагать. Разумеется, в будущем обществе
фондов не надо будет; но ее роль будет обозначена в другом значении,
обусловлена стройно и рационально. Что же касается до Софьи Семеновны лично, то
в настоящее время я смотрю на ее действия как на энергический и олицетворенный
протест против устройства общества и глубоко уважаю ее за это; даже радуюсь на
нее глядя!
– А мне же рассказывали, что вы-то и выжили ее отсюда
из нумеров!
Лебезятников даже рассвирепел.
– Это другая сплетня! – завопил он. – Совсем,
совсем не так дело было!
Вот уж это-то не так! Это все Катерина Ивановна тогда
наврала, потому что ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье
Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь
возбудить в ней протест… Мне только протест и был нужен, да и сама по себе
Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!
– В коммуну, что ль, звали?
– Вы все смеетесь и очень неудачно, позвольте вам это
заменить. Вы ничего не понимаете! В коммуне таких ролей нет. Коммуна и
устраивается для того, чтобы таких ролей не было. В коммуне эта роль изменит
всю теперешнюю свою сущность, и что здесь глупо, то там станет умно, что здесь,
при теперешних обстоятельств неестественно, то там станет совершенно естественно.
Все зависит, в какой обстановке и в какой среде человек. Все от среды, а сам
человек есть ничто. А с Софьей Семеновной я в ладах и теперь, что может вам
послужить доказательством, что никогда она не считала меня своим врагом и
обидчиком. Да! Я соблазняю ее теперь в коммуну, но только совсем, совсем,
совсем на других основаниях! Чего вам смешно? Мы хотим завести свою коммуну,
особенную, но только на более широких основаниях, чем прежние. Мы пошли дальше
в своих убеждениях. Мы больше отрицаем! Если бы встал из гроба Добролюбов, я бы
с ним поспорил. А уж Белинского закатал бы! А покамест я продолжаю развивать
Софью Семеновну.
Это прекрасная, прекрасная натура!
– Ну, а прекрасною-то натурой и пользуетесь, а? Хе-хе!
– Нет, нет! О нет! Напротив!
– Ну, уж и напротив! Хе-хе-хе! Эк сказал!
– Да поверьте же! Да из-за каких причин я бы стал
скрывать перед вами, скажите пожалуйста? Напротив, мне даже самому это странно:
со мной она как-то усиленно, как-то боязливо целомудренна и стыдлива!
– И вы, разумеется, развиваете… хе-хе! доказываете ей,
что все эти стыдливости вздор?..
– Совсем нет! Совсем нет! О, как вы грубо, как даже
глупо – простите меня – понимаете слово: развитие! Н-ничего-то вы не понимаете!
О боже, как вы еще… не готовы! Мы ищем свободы женщины, а у вас одно на уме…
Обходя совершенно вопрос о целомудрии и о женской стыдливости, как о вещах
самих по себе бесполезных и даже предрассудочных, я вполне, вполне допускаю ее
целомудренность со мною, потому что в этом – вся ее воля, все ее право.
Разумеется, если б она мне сама сказала: «Я хочу тебя
иметь», то я бы почел себя в большей удаче, потому что девушка мне очень
нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не
обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением к ее
достоинству… я жду и надеюсь – и только!
– А вы подарите-ка ей лучше что-нибудь. Бьюсь об
заклад, что об этом-то вот вы и не подумали.
– Н-ничего-то вы не понимаете, я вам сказал! Оно
конечно, таково ее положение, но тут другой вопрос! совсем другой! Вы просто ее
презираете.
Видя факт, который по ошибке считаете достойным презрения,
вы уже отказываете человеческому существу в гуманном на него взгляде. Вы еще не
знаете, какая это натура! Мне только очень досадно, что она в последнее время
как-то совсем перестала читать и уже не берет у меня больше книг. А прежде
брала. Жаль тоже, что при всей своей энергии и решимости протестовать, –
которую она уже раз доказала, – у ней все еще как будто мало
самостоятельности, так сказать, независимости, мало отрицания, чтобы совершенно
оторваться от иных предрассудков и… глупостей. Несмотря на то, она отлично
понимает иные вопросы. Она великолепно, например, поняла вопрос о целовании
рук, то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у ней
руку. Этот вопрос был у нас дебатирован, и я тотчас же ей передал. Об ассоциациях
рабочих во Франции она тоже слушала внимательно.
Теперь я толкую ей вопрос свободного входа в комнаты в
будущем обществе.
– Это еще что такое?
– Дебатирован был в последнее время вопрос: имеет ли
право член коммуны входить к другому члену в комнату, к мужчине или женщине, во
всякое время… ну и решено, что имеет…
– Ну а как тот или та заняты в ту минуту необходимыми
потребностями, хе-хе!
Андрей Семенович даже рассердился.
– А вы все об этом, об этих проклятых
«потребностях»! – вскричал он с ненавистью, – тьфу, как я злюсь и
досадую, что, излагая систему, упомянул вам тогда преждевременно об этих
проклятых потребностях! Черт возьми! Это камень преткновения для всех вам
подобных, а пуще всего – поднимают на зубок, прежде чем узнают, в чем дело! И
точно ведь правы! Точно ведь гордятся чем-то! Тьфу! Я несколько раз утверждал,
что весь этот вопрос возможно излагать новичкам не иначе как в самом конце,
когда уж он убежден в системе, когда уже развит и направлен человек. Да и что,
скажите пожалуйста, что вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в
помойных ямах? Я первый, я, готов вычистить какие хотите помойные ямы! Тут даже
нет никакого самопожертвования! Тут просто работа, благородная, полезная
обществу деятельность, которая стоит всякой другой, и уже гораздо выше,
например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее!
– И благороднее, благороднее, – хе-хе-хе!
– Что такое «благороднее»? Я не понимаю таких выражений
в смысле определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» –
все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все,
что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово:
полезное! Хихикайте как вам угодно, а это так!
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и
припрятал деньги.
Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась на столе. Этот
«вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою
пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его
другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно
сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно
хотелось позлить Лебезятникова.
– Это вы от вчерашней вашей неудачи так злы и
привязываетесь, – прорвался наконец Лебезятников, который, вообще говоря,
несмотря на всю свою «независимость» и на все «протесты», как-то не смел
оппонировать Петру Петровичу и вообще все еще наблюдал перед ним какую-то
привычную, с прежних лет, почтительность.
– А вы лучше вот что скажите-ка, – высокомерно и с
досадой прервал Петр Петрович, – вы можете ли-с… или лучше сказать:
действительно ли и на столько ли вы коротки с вышеупомянутою молодою особой,
чтобы попросить ее теперь же, на минуту, сюда, в эту комнату? Кажется, они все
уж там воротились, с кладбища-то… Я слышу, поднялась ходьба… Мне бы надо ее повидать-с,
особу-то-с.
– Да вам зачем? – с удивлением спросил
Лебезятников.
– А так-с, надо-с. Сегодня-завтра я отсюда съеду, а
потому желал бы ей сообщить… Впрочем, будьте, пожалуй, и здесь, во время
объяснения. Тем даже лучше. А то вы, пожалуй, и бог знает что подумаете.
– Я ровно ничего не подумаю… Я только так спросил, и
если у вас есть дело, то нет ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу. А сам,
будьте уверены, вам мешать не стану.
Действительно, минут через пять Лебезятников возвратился с
Сонечкой.
Та вошла в чрезвычайном удивлении и, по обыкновению своему,
робея. Она всегда робела в подобных случаях и очень боялась новых лиц и новых
знакомств, боялась и прежде, еще с детства, а теперь тем более… Петр Петрович
встретил ее «ласково и вежливо», впрочем, с некоторым оттенком какой-то веселой
фамильярности, приличной, впрочем, по мнению Петра Петровича, такому почтенному
и солидному человеку, как он, в отношении такого юного и в некотором смысле интересного
существа. Он поспешил ее «ободрить» и посадил за стол напротив себя. Соня села,
посмотрела кругом – на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на столе, и потом
вдруг опять на Петра Петровича, и уже не отрывала более от него глаз, точно
приковалась к нему. Лебезятников направился было к двери. Петр Петрович встал,
знаком пригласил Соню сидеть и остановил Лебезятникова в дверях.
– Этот Раскольников там? Пришел он? – спросил он
его шепотом.
– Раскольников? Там. А что? Да, там… Сейчас только
вошел, я видел…
А что?
– Ну, так я вас особенно попрошу остаться здесь, с
нами, и не оставлять меня наедине с этой… девицей. Дело пустяшное, а выведут
бог знает что. Я не хочу, чтобы Раскольников там передал… Понимаете, про что я
говорю?
– А, понимаю, понимаю! – вдруг догадался
Лебезятников. – Да, вы имеете право… Оно, конечно, по моему личному
убеждению, вы далеко хватаете в ваших опасениях, но… вы все-таки имеете право.
Извольте, я остаюсь. Я стану здесь у окна и не буду вам мешать… По-моему, вы
имеете право…
Петр Петрович воротился на диван, уселся напротив Сони,
внимательно посмотрел на нее и вдруг принял чрезвычайно солидный, даже
несколько строгий вид: «Дескать, ты-то сама чего не подумай, сударыня». Соня
смутилась окончательно.
– Во-первых, вы, пожалуйста, извините меня, Софья
Семеновна, перед многоуважаемой вашей мамашей… Так ведь, кажется? Заместо
матери приходится вам Катерина-то Ивановна? – начал Петр Петрович весьма
солидно, но, впрочем, довольно ласково. Видно было, что он имеет самые
дружественные намерения.
– Так точно-с, так-с; заместо матери-с, –
торопливо и пугливо ответила Соня.
– Ну-с, так вот и извините меня перед нею, что я, по
обстоятельствам независящим, принужден манкировать и не буду у вас на блинах…
то есть на поминках, несмотря на милый зов вашей мамаши.
– Так-с; скажу-с; сейчас-с – и Сонечка торопливо
вскочила со стула.
– Еще не все-с, – остановил ее Петр Петрович,
улыбнувшись на ее простоватость и незнание приличий, – и мало вы меня
знаете, любезнейшая Софья Семеновна, если подумали, что из-за этой маловажной,
касающейся одного меня причины я бы стал беспокоить лично и призывать к себе
такую особу, как вы. Цель у меня другая-с.
Соня торопливо села. Серые и радужные кредитки, не убранные
со стола, опять замелькали в ее глазах, но она быстро отвела от них лицо и
подняла его на Петра Петровича: ей вдруг показалось ужасно неприличным,
особенно ей, глядеть на чужие деньги, Она уставилась было взглядом на золотой
лорнет Петра Петровича, который он придерживал в левой руке, а вместе с тем и
на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень с желтым камнем, который
был на среднем пальце этой руки, – но вдруг и от него отвела глаза и, не
зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в глаза Петру
Петровичу. Помолчав еще солиднее, чем прежде, тот продолжал:
– Случилось мне вчера, мимоходом, перекинуть слова два
с несчастною Катериной Ивановной. Двух слов достаточно было узнать, что она
находится в состоянии – противоестественном, если только можно так выразиться…
– Да-с… в противоестественном-с, – торопясь
поддакивала Соня.
– Или проще и понятнее сказать – в больном.
– Да-с, проще и понят… да-с, больна-с.
– Так-с. Так вот, по чувству гуманности и – и-и, так
сказать, сострадания, я бы желал быть, с своей стороны, чем-нибудь полезным,
предвидя неизбежно несчастную участь ее. Кажется, и все беднейшее семейство это
от вас одной теперь только и зависит.
– Позвольте спросить, – вдруг встала Соня, –
вы ей что изволили говорить вчера о возможности пенсиона? Потому, она еще вчера
говорила мне, что вы взялись ей пенсион выхлопотать. Правда это-с?
– Отнюдь нет-с, и даже в некотором смысле нелепость. Я
только намекнул о временном вспоможении вдове умершего на службе
чиновника, – если только будет протекция, – но, кажется, ваш покойный
родитель не только не выслужил срока, но даже и не служил совсем в последнее
время. Одним словом, надежда хоть и могла бы быть, но весьма эфемерная, потому
никаких, в сущности, прав на вспоможение, в сем случае, не существует, а даже
напротив… А она уже и о пенсионе задумала, хе-хе-хе! Бойкая барыня!
– Да-с, о пенсионе… Потому она легковерная и добрая, и
от доброты всему верит, и… и… и… у ней такой ум… Да-с… извините-с, –
сказала Соня и опять встала уходить.
– Позвольте, вы еще не дослушали-с.
– Да-с, не дослушала-с, – пробормотала Соня.
– Так сядьте же-с.
Соня законфузилась ужасно и села опять, в третий раз.
– Видя таковое ее положение, с несчастными малолетными,
желал бы, – как я и сказал уже, – чем-нибудь, по мере сил, быть
полезным, то есть что называется по мере сил-с, не более. Можно бы, например,
устроить в ее пользу подписку, или, так сказать, лотерею… или что-нибудь в этом
роде – как это и всегда в подобных случаях устраивается близкими людьми. Вот об
этом-то я имел намерение вам сообщить. Оно бы можно-с.
– Да-с, хорошо-с… Бог вас за это-с… – лепетала
Соня, пристально смотря на Петра Петровича.
– Можно-с, но… это мы потом-с… то есть можно бы начать
и сегодня.
Вечером увидимся, сговоримся и положим, так сказать,
основание. Зайдите ко мне сюда часов этак в семь. Андрей Семенович, надеюсь,
тоже будет участвовать с нами… Но… тут есть одно обстоятельство, о котором
следует предварительно и тщательно упомянуть. Для сего-то я и обеспокоил вас,
Софья Семеновна, моим зовом сюда. Именно-с, мое мнение, – что деньги нельзя,
да и опасно давать в руки самой Катерине Ивановне; доказательство же сему – эти
самые сегодняшние поминки. Не имея, так сказать, одной корки насущной пищи на
завтрашний день и… ну, и обуви, и всего, покупается сегодня ямайский ром и
даже, кажется, мадера и – и – и кофе. Я видел проходя. Завтра же опять все на
вас обрушится, до последнего куска хлеба; это уже нелепо-с. А потому и
подписка, по моему личному взгляду, должна произойти так, чтобы несчастная
вдова, так сказать, и не знала о деньгах, а знали бы, например, только вы. Так
ли я говорю?
– Я не знаю-с. Это только она сегодня-с так… это раз в
жизни… ей уж очень хотелось помянуть, честь оказать, память… а она очень
умная-с. А впрочем, как вам угодно-с, и я очень, очень, очень буду… они все
будут вам… и вас бог-с… и сироты-с…
Соня не договорила и заплакала.
– Так-с. Ну-с, так имейте в виду-с; а теперь
благоволите принять, для интересов вашей родственницы, на первый случай,
посильную сумму от меня лично. Вот-с… имея, так сказать, сам заботы, более не в
состоянии…
И Петр Петрович протянул Соне десятирублевый кредитный
билет, тщательно развернув. Соня взяла, вспыхнула, вскочила, что-то
пробормотала и поскорей стала откланиваться. Петр Петрович торжественно
проводил ее до дверей. Она выскочила наконец из комнаты, вся взволнованная и
измученная, и воротилась к Катерине Ивановне в чрезвычайном смущении.
Во все время этой сцены Андрей Семенович то стоял у окна, то
ходил по комнате, не желая прерывать разговора; когда же Соня ушла, он вдруг
подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку:
– Я все слышал и все видел, – сказал он, особенно
упирая на последнее слово. – Это благородно, то есть я хотел сказать,
гуманно! Вы желали избегнуть благодарности, я видел! И хотя, признаюсь вам, я
не могу показались ему его собственное одушевление и охота, с которыми он
только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее
не могу не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, – да,
да, мне это нравится.
– Э, все это вздор! – бормотал Петр Петрович,
несколько в волнении и как-то приглядываясь к Лебезятникову.
– Нет, не вздор! Человек, оскорбленный и
раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о
несчастии других, – такой человек-с… хотя поступками своими он делает
социальную ошибку, – тем не менее… достоин уважения! Я даже не ожидал от
вас, Петр Петрович, тем более что по вашим понятиям, о! как еще мешают вам ваши
понятия! Как волнует, например, вас эта вчерашняя неудача, – восклицал
добренький Андрей Семенович, опять почувствовав усиленное расположение к Петру
Петровичу, – и к чему, к чему вам непременно этот брак, этот законный
брак, благороднейший, любезнейший Петр Петрович? К чему вам непременно эта
законность в браке? Ну, если хотите, так бейте меня, а я рад, рад, что он не
удался, что вы свободны, что вы не совсем еще погибли для человечества, рад…
Видите ли: я высказался!
– К тому-с, что в вашем гражданском браке я не хочу
рогов носить и чужих детей разводить, вот к чему-с мне законный брак
надобен, – чтобы что-нибудь ответить, сказал Лужин. Он был чем-то особенно
занят и задумчив.
– Детей? Вы коснулись детей? – вздрогнул Андрей
Семенович, как боевой конь, заслышавший военную трубу, – дети – вопрос
социальный и вопрос первой важности, я согласен; но вопрос о детях разрешится
иначе. Некоторые даже совершенно отрицают детей, как всякий намек на семью. Мы
поговорим о детях после, а теперь займемся рогами! Признаюсь вам, это мой
слабый пункт. Это скверное, гусарское, пушкинское выражение даже немыслимо в
будущем лексиконе. Да и что такое рога? О, какое заблуждение! Какие рога? Зачем
рога? Какой вздор! Напротив, в гражданском-то браке их и не будет! Рога – это
только естественное следствие всякого законного брака, так сказать, поправка
его, протест, так что в этом смысле они даже нисколько не унизительны… И если я
когда-нибудь, – предположив нелепость, – буду в законном браке, то я
даже рад буду вашим растреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: «Друг мой, до
сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела
протестовать!» Вы смеетесь? Это потому, что вы не в силах оторваться от
предрассудков! Черт возьми, я ведь понимаю, в чем именно неприятность, когда
надуют в законном; но ведь это только подлое следствие подлого факта, где
унижены и тот и другой. Когда же рога ставятся открыто, как в гражданском
браке, тогда уже их не существует, они немыслимы и теряют даже название рогов.
Напротив, жена ваша докажет вам только, как она же уважает вас, считая вас
неспособным воспротивиться ее счастию и настолько развитым, чтобы не мстить ей
за нового мужа. Черт возьми, я иногда мечтаю, что если бы меня выдали замуж,
тьфу! если б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, все равно), я бы,
кажется, сам привел к жене любовника, если б она долго его не заводила. «Друг
мой, – сказал бы я ей, – я тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы
ты меня уважала, – вот!» Так ли, так ли я говорю?..
Петр Петрович хихикал слушая, но без особого увлечения. Он
даже мало и слушал. Он действительно что-то обдумывал другое, и даже
Лебезятников наконец это заметил. Петр Петрович был даже в волнении, потирал
руки, задумывался. Все это Андрей Семенович после сообразил и припомнил…
|
