 Увеличить |
Глава XV
Помню,
она ужасно пристально смотрела в мое лицо, но не трогаясь с места, не изменяя
даже своего положения.
– Я
выиграл двести тысяч франков, – вскричал я, выбрасывая последний сверток.
Огромная груда билетов и свертков золота заняла весь стол, я не мог уж отвести
от нее моих глаз; минутами я совсем забывал о Полине. То начинал я приводить в
порядок эти кучи банковых билетов, складывал их вместе, то откладывал в одну
общую кучу золото; то бросал все и пускался быстрыми шагами ходить по комнате,
задумывался, потом вдруг опять подходил к столу, опять начинал считать деньги.
Вдруг, точно опомнившись, я бросился к дверям и поскорее запер их, два раза
обернув ключ. Потом остановился в раздумье пред маленьким моим чемоданом.
– Разве
в чемодан положить до завтра? – спросил я, вдруг обернувшись к Полине, и
вдруг вспомнил о ней. Она же все сидела не шевелясь, на том же месте, но
пристально следила за мной. Странно как-то было выражение ее лица; не
понравилось мне это выражение! Не ошибусь, если скажу, что в нем была
ненависть.
Я быстро
подошел к ней.
– Полина,
вот двадцать пять тысяч флоринов – это пятьдесят тысяч франков, даже больше.
Возьмите, бросьте их ему завтра в лицо.
Она не
ответила мне.
– Если
хотите, я отвезу сам, рано утром. Так?
Она
вдруг засмеялась. Она смеялась долго.
Я с
удивлением и с скорбным чувством смотрел на нее. Этот смех очень похож был на недавний,
частый, насмешливый смех ее надо мной, всегда приходившийся во время самых
страстных моих объяснений. Наконец она перестала и нахмурилась; строго
оглядывала она меня исподлобья.
– Я
не возьму ваших денег, – проговорила она презрительно.
– Как?
Что это? – закричал я. – Полина, почему же?
– Я
даром денег не беру.
– Я
предлагаю вам, как друг; я вам жизнь предлагаю.
Она
посмотрела на меня долгим, пытливым взглядом, как бы пронзить меня им хотела.
– Вы
дорого даете, – проговорила она усмехаясь, – любовница Де-Грие не
стоит пятидесяти тысяч франков.
– Полина,
как можно так со мною говорить! – вскричал я с укором, – разве я
Де-Грие?
– Я
вас ненавижу! Да… да!.. я вас не люблю больше, чем Де-Грие, – вскричала
она, вдруг засверкав глазами.
Тут она
закрыла вдруг руками лицо, и с нею сделалась истерика. Я бросился к ней.
Я понял,
что с нею что-то без меня случилось. Она была совсем как бы не в своем уме.
– Покупай
меня! Хочешь? хочешь? за пятьдесят тысяч франков, как Де-Грие? – вырывалось
у ней с судорожными рыданиями. Я обхватил ее, целовал ее руки, ноги, упал пред
нею на колени.
Истерика
ее проходила. Она положила обе руки на мои плечи и пристально меня рассматривала;
казалось, что-то хотела прочесть на моем лице. Она слушала меня, но, видимо, не
слыхала того, что я ей говорил. Какая-то забота и вдумчивость явились в лице
ее. Я боялся за нее; мне решительно казалось, что у ней ум мешается. То вдруг
начинала она тихо привлекать меня к себе; доверчивая улыбка уже блуждала в ее
лице; и вдруг она меня отталкивала и опять омраченным взглядом принималась в
меня всматриваться.
Вдруг
она бросилась обнимать меня.
– Ведь
ты меня любишь, любишь? – говорила она, – ведь ты, ведь ты… за меня с
бароном драться хотел! – И вдруг она расхохоталась, точно что-то смешное и
милое мелькнуло вдруг в ее памяти. Она и плакала, и смеялась – все вместе. Ну
что мне было делать? Я сам был как в лихорадке. Помню, она начинала мне что-то
говорить, но я почти ничего не мог понять. Это был какой-то бред, какой-то
лепет, – точно ей хотелось что-то поскорей мне рассказать, – бред,
прерываемый иногда самым веселым смехом, который начинал пугать меня. «Нет,
нет, ты милый, милый! – повторяла она. – Ты мой верный!»
– и
опять клала мне руки свои на плечи, опять в меня всматривалась и продолжала
повторять: «Ты меня любишь… любишь… будешь любить?» Я не сводил с нее глаз; я
еще никогда не видал ее в этих припадках нежности и любви; правда, это,
конечно, был бред, но… заметив мой страстный взгляд, она вдруг начинала лукаво
улыбаться; ни с того ни с сего она вдруг заговаривала о мистере Астлее.
Впрочем,
о мистере Астлее она беспрерывно заговаривала (особенно когда силилась мне
что-то давеча рассказать), но что именно, я вполне не мог схватить; кажется,
она даже смеялась над ним; повторяла беспрерывно, что он ждет… и что знаю ли я,
что он наверное стоит теперь под окном? «Да, да, под окном, – ну отвори,
посмотри, посмотри, он здесь, здесь!» Она толкала меня к окну, но только я
делал движение идти, она заливалась смехом, и я оставался при ней, а она
бросалась меня обнимать.
– Мы
уедем? Ведь мы завтра уедем? – приходило ей вдруг беспокойно в
голову, – ну… (и она задумалась) – ну, а догоним мы бабушку, как ты
думаешь? В Берлине, я думаю, догоним. Как ты думаешь, что она скажет, когда мы
ее догоним и она нас увидит? А мистер Астлей?.. Ну, этот не соскочит с
Шлангенберга, как ты думаешь? (Она захохотала.) Ну, послушай: знаешь, куда он
будущее лето едет? Он хочет на Северный полюс ехать для ученых исследований и
меня звал с собою, ха-ха-ха! Он говорит, что мы, русские, без европейцев ничего
не знаем и ни к чему не способны… Но он тоже добрый! Знаешь, он «генерала»
извиняет; он говорит, что Blanche… что страсть, – ну не знаю, не
знаю, – вдруг повторила она, как бы заговорясь и потерявшись. –
Бедные они, как мне их жаль, и бабушку… Ну, послушай, послушай, ну где тебе
убить Де-Грие? И неужели, неужели ты думал, что убьешь? О глупый! Неужели ты
мог подумать, что я пущу тебя драться с Де-Грие? Да ты и барона-то не
убьешь, – прибавила она, вдруг засмеявшись. – О, как ты был тогда
смешон с бароном; я глядела на вас обоих со скамейки; и как тебе не хотелось
тогда идти, когда я тебя посылала. Как я тогда смеялась, как я тогда
смеялась, – прибавила она хохоча.
И вдруг
она опять целовала и обнимала меня, опять страстно и нежно прижимала свое лицо
к моему. Я уж более ни о чем не думал и ничего не слышал. Голова моя
закружилась…
Я думаю,
что было около семи часов утра, когда я очнулся; солнце светило в комнату. Полина
сидела подле меня и странно осматривалась, как будто выходя из какого-то мрака
и собирая воспоминания. Она тоже только что проснулась и пристально смотрела на
стол и деньги. Голова моя была тяжела и болела. Я было хотел взять Полину за
руку; она вдруг оттолкнула меня и вскочила с дивана. Начинавшийся день был
пасмурный; пред рассветом шел дождь. Она подошла к окну, отворила его,
выставила голову и грудь и, подпершись руками, а локти положив на косяк окна,
пробыла так минуты три, не оборачиваясь ко мне и не слушая того, что я ей
говорил. Со страхом приходило мне в голову: что же теперь будет и чем это
кончится? Вдруг она поднялась с окна, подошла к столу и, смотря на меня с
выражением бесконечной ненависти, с дрожавшими от злости губами, сказала мне:
– Ну,
отдай же мне теперь мои пятьдесят тысяч франков!
– Полина,
опять, опять! – начал было я.
– Или
ты раздумал? ха-ха-ха! Тебе, может быть, уже и жалко?
Двадцать
пять тысяч флоринов, отсчитанные еще вчера, лежали на столе; я взял и подал ей.
– Ведь
они уж теперь мои? Ведь так? Так? – злобно спрашивала она меня, держа
деньги в руках.
– Да
они и всегда были твои, – сказал я.
– Ну
так вот же твои пятьдесят тысяч франков! – Она размахнулась и пустила их в
меня. Пачка больно ударила мне в лицо и разлетелась по полу. Совершив это,
Полина выбежала из комнаты.
Я знаю,
она, конечно, в ту минуту была не в своем уме, хоть я и не понимаю этого временного
помешательства. Правда, она еще и до сих пор, месяц спустя, еще больна. Что
было, однако, причиною этого состояния, а главное, этой выходки? Оскорбленная
ли гордость? Отчаяние ли о том, что она решилась даже прийти ко мне? Не показал
ли я ей виду, что тщеславлюсь моим счастием и в самом деле точно так же, как и
Де-Грие, хочу отделаться от нее, подарив ей пятьдесят тысяч франков? Но ведь
этого не было, я знаю по своей совести. Думаю, что виновато было тут отчасти и
ее тщеславие: тщеславие подсказало ей не поверить мне и оскорбить меня, хотя
все это представлялось ей, может быть, и самой неясно. В таком случае я,
конечно, ответил за Де-Грие и стал виноват, может быть, без большой вины.
Правда, все это был только бред; правда и то, что я знал, что она в бреду, и…
не обратил внимания на это обстоятельство. Может быть, она теперь не может мне
простить этого? Да, но это теперь; но тогда, тогда? Ведь не так же сильны были
ее бред и болезнь, чтобы она уж совершенно забыла, что делает, идя ко мне с
письмом Де-Грие? Значит, она знала, что делает.
Я
кое-как, наскоро, сунул все мои бумаги и всю мою кучу золота в постель, накрыл
ее и вышел минут десять после Полины. Я был уверен, что она побежала домой, и
хотел потихоньку пробраться к ним и в передней спросить у няни о здоровье
барышни. Каково же было мое изумление, когда от встретившейся мне на лестнице
нянюшки я узнал, что Полина домой еще не возвращалась и что няня сама шла ко
мне за ней.
– Сейчас, –
говорил я ей, – сейчас только ушла от меня, минут десять тому назад, куда
же могла она деваться?
Няня с
укоризной на меня поглядела.
А между
тем вышла целая история, которая уже ходила по отелю. В швейцарской и у
обер-кельнера перешептывались, что фрейлейн утром, в шесть часов, выбежала из
отеля, в дождь, и побежала по направлению к hotel d'Angleterre. По их словам и
намекам я заметил, что они уже знают, что она провела всю ночь в моей комнате.
Впрочем, уже рассказывалось о всем генеральском семействе: стало известно, что
генерал вчера сходил с ума и плакал на весь отель. Рассказывали при этом, что
приезжавшая бабушка была его мать, которая затем нарочно и появилась из самой
России, чтоб воспретить своему сыну брак с m-lle de Cominges, а за ослушание
лишить его наследства, и так как он действительно не послушался, то графиня, в
его же глазах, нарочно и проиграла все свои деньги на рулетке, чтоб так уже ему
и не доставалось ничего. «Diese Russen!»[65]
– повторял обер-кельнер с негодованием, качая головой. Другие смеялись. Обер-кельнер
готовил счет. Мой выигрыш был уже известен; Карл, мой коридорный лакей, первый
поздравил меня. Но мне было не до них. Я бросился в отель d'Angleterre.
Еще было
рано; мистер Астлей не принимал никого; узнав же, что это я, вышел ко мне в
коридор и остановился предо мной, молча устремив на меня свой оловянный взгляд,
и ожидал: что я скажу? Я тотчас спросил о Полине.
– Она
больна, – отвечал мистер Астлей, по-прежнему смотря на меня в упор и не
сводя с меня глаз.
– Так
она в самом деле у вас?
– О
да, у меня.
– Так
как же вы… вы намерены ее держать у себя?
– О
да, я намерен.
– Мистер
Астлей, это произведет скандал; этого нельзя. К тому же она совсем больна; вы,
может быть, не заметили?
– О
да, я заметил и уже вам сказал, что она больна. Если б она была не больна, то у
вас не провела бы ночь.
– Так
вы и это знаете?
– Я
это знаю. Она шла вчера сюда, и я бы отвел ее к моей родственнице, но так как
она была больна, то ошиблась и пришла к вам.
– Представьте
себе! Ну поздравляю вас, мистер Астлей. Кстати, вы мне даете идею: не стояли ли
вы всю ночь у нас под окном? Мисс Полина всю ночь заставляла меня открывать
окно и смотреть, – не стоите ли вы под окном, и ужасно смеялась.
– Неужели?
Нет, я под окном не стоял; но я ждал в коридоре и кругом ходил.
– Но
ведь ее надо лечить, мистер Астлей.
– О
да, я уж позвал доктора, и если она умрет, то вы дадите мне отчет в ее смерти.
Я
изумился:
– Помилуйте,
мистер Астлей, что это вы хотите?
– А
правда ли, что вы вчера выиграли двести тысяч талеров?
– Всего
только сто тысяч флоринов.
– Ну
вот видите! Итак, уезжайте сегодня утром в Париж.
– Зачем?
– Все
русские, имея деньги, едут в Париж, – пояснил мистер Астлей голосом и
тоном, как будто прочел это по книжке.
– Что
я буду теперь, летом, в Париже делать? Я ее люблю, мистер Астлей! Вы знаете
сами.
– Неужели?
Я убежден, что нет. Притом же, оставшись здесь, вы проиграете наверное все, и
вам не на что будет ехать в Париж. Но прощайте, я совершенно убежден, что вы
сегодня уедете в Париж.
– Хорошо,
прощайте, только я в Париж не поеду. Подумайте, мистер Астлей, о том, что теперь
будет у нас? Одним словом, генерал… и теперь это приключение с мисс Полиной –
ведь это на весь город пойдет.
– Да,
на весь город; генерал же, я думаю, об этом не думает, и ему не до этого. К
тому же мисс Полина имеет полное право жить, где ей угодно. Насчет же этого
семейства можно правильно сказать, что это семейство уже не существует.
Я шел и
посмеивался странной уверенности этого англичанина, что я уеду в Париж. «Однако
он хочет меня застрелить на дуэли, – думал я, – если mademoiselle
Полина умрет, – вот еще комиссия!» Клянусь, мне было жаль Полину, но
странно, – с самой той минуты, как я дотронулся вчера до игорного стола и
стал загребать пачки денег, – моя любовь отступила как бы на второй план.
Это я теперь говорю; но тогда еще я не замечал всего этого ясно. Неужели я и в
самом деле игрок, неужели я и в самом деле… так странно любил Полину? Нет, я до
сих пор люблю ее, видит бог! А тогда, когда я вышел от мистера Астлея и шел
домой, я искренно страдал и винил себя. Но… но тут со мной случилась
чрезвычайно странная и глупая история.
Я спешил
к генералу, как вдруг невдалеке от их квартиры отворилась дверь и меня кто-то
кликнул. Это была m-me veuve Cominges и кликнула меня по приказанию m-lle
Blanche. Я вошел в квартиру m-lle Blanche.
У них
был небольшой номер, в две комнаты. Слышен был смех и крик m-lle Blanche из
спальни. Она вставала с постели.
– A,
c'est lui!! Viens dons, beta! Правда ли, que tu as gagne une montagne d'or et
d'argent? J'aimerais mieux l'or.[66]
– Выиграл, –
отвечал я смеясь.
– Сколько?
– Сто
тысяч флоринов.
– Bibi,
comme tu es bete. Да, войди же сюда, я ничего не слышу. Nous ferons bombance,
n'est ce pas?[67]
Я вошел к ней. Она валялась под розовым атласным одеялом, из-под которого выставлялись
смуглые, здоровые, удивительные плечи, – плечи, которые разве только
увидишь во сне, – кое-как прикрытые батистовою отороченною белейшими
кружевами сорочкою, что удивительно шло к ее смуглой коже.
– Mon
fils, as-tu du coeur?[68]
– вскричала она, завидев меня, и захохотала. Смеялась она всегда очень весело и
даже иногда искренно.
– Tout
autre… – начал было я, парафразируя Корнеля.
– Вот
видишь, vois-tu, – затараторила она вдруг, – во-первых, сыщи чулки,
помоги обуться, а во-вторых, si tu n'es pas trop bete, je te prends a Paris[69]. Ты знаешь,
я сейчас еду.
– Сейчас?
– Чрез
полчаса.
Действительно,
все было уложено. Все чемоданы и ее вещи стояли готовые. Кофе был уже давно
подан.
– Eh
bien! хочешь, tu verras Paris. Dis donc qu'est ce que c'est qu'un outchitel? Tu
etais bien bete, quand tu etais outchitel[70].
Где же мои чулки? Обувай же меня, ну!
Она
выставила действительно восхитительную ножку, смуглую, маленькую, неисковерканную,
как все почти эти ножки, которые смотрят такими миленькими в ботинках. Я
засмеялся и начал натягивать на нее шелковый чулочек. M-lle Blanche между тем
сидела на постели и тараторила.
– Eh
bien, que feras-tu, si je te prends avec? Во-первых, je veux cinquante mille
francs. Ты мне их отдашь во Франкфурте. Nous allons a Paris; там мы живем
вместе et je te ferai voir des etoilles en plein jour[71]. Ты увидишь таких
женщин, каких ты никогда не видывал. Слушай…
– Постой,
эдак я тебе отдам пятьдесят тысяч франков, а что же мне-то останется?
– Et
cent cinquante mille francs, ты забыл, и, сверх того, я согласна жить на твоей
квартире месяц, два, que sais-je! Мы, конечно, проживем в два месяца эти сто
пятьдесят тысяч франков. Видишь, je suis bonne enfant[72] и тебе вперед говорю,
mais tu verras des etoiles.
– Как,
все в два месяца?
– Как!
Это тебя ужасает! Ah, vil esclave![73]
Да знаешь ли ты, что один месяц этой жизни лучше всего твоего существования.
Один месяц – et apres le deluge! Mais tu ne peux comprendre, va! Пошел, пошел,
ты этого не стоишь! Ай, que fais-tu?[74]
В эту минуту я обувал другую ножку, но не выдержал и поцеловал ее. Она вырвала
и начала меня бить кончиком ноги по лицу. Наконец она прогнала меня совсем. «Eh
bien, mon outchitel, je t'attends, si tu veux;[75]
чрез четверть часа я еду!» – крикнула она мне вдогонку.
Воротясь
домой, был я уже как закруженный. Что же, я не виноват, что m-lle Полина бросила
мне целой пачкой в лицо и еще вчера предпочла мне мистера Астлея. Некоторые из
распавшихся банковых билетов еще валялись на полу; я их подобрал. В эту минуту
отворилась дверь и явился сам обер-кельнер (который на меня прежде и глядеть не
хотел) с приглашением: не угодно ли мне перебраться вниз, в превосходный номер,
в котором только что стоял граф В.
Я
постоял, подумал.
– Счет! –
закричал я, – сейчас еду, чрез десять минут. – «В Париж так в
Париж! – подумал я про себя, – знать, на роду написано!»
Чрез
четверть часа мы действительно сидели втроем в одном общем семейном вагоне: я,
m-lle Blanche et m-me veuve Cominges. M-lle Blanche хохотала, глядя на меня, до
истерики. Veuve Cominges ей вторила; не скажу, чтобы мне было весело. Жизнь
переламывалась надвое, но со вчерашнего дня я уж привык все ставить на карту.
Может быть, и действительно правда, что я не вынес денег и закружился.
Peut-etre, je ne demandais pas mieux.[76]
Мне казалось, что на время – но только на время – переменяются декорации. «Но
чрез месяц я буду здесь, и тогда… и тогда мы еще с вами потягаемся, мистер
Астлей!» Нет, как припоминаю теперь, мне и тогда было ужасно грустно, хоть я и
хохотал взапуски с этой дурочкой Blanche.
– Да
чего тебе! Как ты глуп! О, как ты глуп! – вскрикивала Blanche, прерывая
свой смех и начиная серьезно бранить меня. – Ну да, ну да, да, мы проживем
твои двести тысяч франков, но зато, mais tu serais heureux, comme un petit roi;[77] я сама тебе
буду повязывать галстук и познакомлю тебя с Hortense. А когда мы проживем все
наши деньги, ты приедешь сюда и опять сорвешь банк. Что тебе сказали жиды?
Главное – смелость, а у тебя она есть, и ты мне еще не раз будешь возить деньги
в Париж. Quant a moi, je veux cinquante mille francs de rente et alors…[78]
– А
генерал? – спросил я ее.
– А
генерал, ты знаешь сам, каждый день в это время уходит мне за букетом. На этот
раз я нарочно велела отыскать самых редких цветов. Бедняжка воротится, а птичка
и улетела. Он полетит за нами, увидишь. Ха-ха-ха! Я очень буду рада. В Париже
он мне пригодится; за него здесь заплатит мистер Астлей…
И вот
таким-то образом я и уехал тогда в Париж.
|
