 Увеличить |
XI
Этот разговор продолжался еще около часа и, по-видимому,
произвел на Андрея Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель
каждый день. Ходил он туда по утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота
заставала его в беседе с Иваном Дмитричем. В первое время Иван Дмитрич дичился
его, подозревал в злом умысле и откровенно выражал свою неприязнь, потом же
привык к нему и свое резкое обращение сменил на снисходительно-ироническое.
Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч
стал посещать палату N 6. Никто – ни фельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли
понять, зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем
разговаривал и почему не прописывал рецептов. Поступки его казались странными.
Михаил Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда не случалось,
и Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил пиво уже не в определенное
время и иногда даже запаздывал к обеду.
Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по
какому-то делу к Андрею Ефимычу; не застав его дома, он отправился искать его
по двору; тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевнобольным. Войдя во
флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор:
– Мы никогда не споемся, и обратить меня в свою веру
вам не удастся, – говорил Иван Дмитрич с раздражением. – С
действительностью вы совершенно не знакомы, и никогда вы не страдали, а только,
как пьявица, кормились около чужих страданий, я же страдал непрерывно со дня
рождения до сегодня. Поэтому говорю откровенно: я считаю себя выше вас и
компетентнее во всех отношениях. Не вам учить меня.
– Я совсем не имею претензии обращать вас в свою
веру, – проговорил Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят
понять. – И не в этом дело, мой друг. Дело не в том, что вы страдали, а я
нет. Страдания и радости преходящи; оставим их, бог с ними. А дело в том, что
мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и
рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды.
Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность,
тупость и с какою радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я
наслаждаюсь вами.
Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в палату; Иван
Дмитрич в колпаке и доктор Андрей Ефимыч сидели рядом на постели. Сумасшедший
гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался в халат, а доктор сидел
неподвижно, опустив голову, и лицо у него было красное, беспомощное, грустное.
Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Никитой. Никита тоже пожал
плечами.
На другой день Хоботов приходил во флигель вместе с
фельдшером. Оба стояли в сенях и подслушивали.
– А наш дед, кажется, совсем сдрефил! – сказал
Хоботов, выходя из флигеля.
– Господи, помилуй нас, грешных! – вздохнул
благолепный Сергей Сергеич, старательно обходя лужицы, чтобы не запачкать своих
ярко вычищенных сапогов. – Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, я давно
уже ожидал этого!
XII
После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то
таинственность. Мужики, сиделки и больные при встрече с ним вопросительно
взглядывали на него и потом шептались. Девочка Маша, дочь смотрителя, которую
он любил встречать в больничном саду, теперь, когда он с улыбкой подходил к
ней, чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер
Михаил Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: «Совершенно верно», а в
непонятном смущении бормотал: «Да, да, да…» – и глядел на него задумчиво и
печально; почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но
при этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками, рассказывая то
про одного батальонного командира, отличного человека, то про полкового священника,
славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить, совершенно
выздоровели. Два-три раза приходил к Андрею Ефимычу коллега Хоботов; он тоже
советовал оставить спиртные напитки и без всякого видимого повода рекомендовал
принимать бромистый калий.
В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо
с просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в
управу, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя
уездного училища, члена оправы. Хоботова и еще какого-то полного белокурого
господина, которого представили ему как доктора. Этот доктор, с польскою,
трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском
заводе, и был теперь в городе проездом.
– Тут заявленьице по вашей части-с, – обратился
член управы к Андрею Ефимычу после того, как все поздоровались и сели за
стол. – Вот Евгений Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном
корпусе и что ее надо бы перевести в один из флигелей. Оно, конечно; это
ничего, перевести можно, но главная причина – флигель ремонта захочет.
– Да, без ремонта не обойтись, – сказал Андрей
Ефимыч, подумав. – Если, например, угловой флигель приспособить для
аптеки, то на это, полагаю, понадобится minimum рублей пятьсот. Расход
непроизводительный.
Немного помолчали.
– Я уже имел честь докладывать десять лет назад, –
продолжал Андрей Ефимыч тихим голосом, – что эта больница в настоящем ее
виде является для города роскошью не по средствам. Строилась она в сороковых
годах, но ведь тогда были не те средства. Город слишком много затрачивает на
ненужные постройки и липшие должности. Я думаю, на эти деньги можно было бы,
при других порядках, содержать две образцовых больницы.
– Так вот и давайте заводить другие порядки! –
живо сказал член управы.
– Я уже имел честь докладывать: передайте медицинскую
часть в ведение земства.
– Да, передайте земству деньги, а оно украдет, –
засмеялся белокурый доктор.
– Это как водится, – согласился член управы и тоже
засмеялся.
Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на белокурого доктора
и сказал:
– Надо быть справедливым.
Опять помолчали. Подали чай. Воинский начальник, почему-то
очень смущенный, через стол дотронулся до руки Андрея Ефимыча и сказал:
– Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы монах: в
карты не играете, женщин не любите. Скучно вам с нашим братом.
Все заговорили о том, как скучно порядочному человеку жить в
этом городе. Ни театра, ни музыки, а на последнем танцевальном вечере в клубе
было около двадцати дам и только два кавалера. Молодежь не танцует, а вое время
толпится около буфета или играет в карты. Андрей Ефимыч медленно и тихо, ни на
кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко жаль, что горожане
тратят свою жизненную энергию, свое сердце и ум на карты и сплетни, а не умеют
и не хотят проводить время в интересной беседе и в чтении, не хотят
пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только один ум интересен и
замечателен, все же остальное мелко и низменно. Хоботов внимательно слушал
своего коллегу и вдруг спросил:
– Андрей Ефимыч, какое сегодня число?
Получив ответ, он и белокурый доктор тоном экзаменаторов,
чувствующих свою неумелость, стали спрашивать у Андрея Ефимыча, какой сегодня
день, сколько дней в году и правда ли, что в палате N 6 живет замечательный
пророк.
В ответ на последний вопрос Андрей Ефимыч покраснел и
сказал:
– Да, это больной, но интересный молодой человек.
Больше ему не задавали никаких вопросов. Когда он в передней
надевал пальто, воинский начальник положил руку ему на плечо и сказал со
вздохом:
– Нам, старикам, на отдых пора!
Выйдя из управы, Андрей Ефимыч понял, что это была комиссия,
назначенная для освидетельствования его умственных способностей. Он вспомнил
вопросы, которые задавали ему, покраснел, и почему-то теперь первый раз в жизни
ему стало горько жаль медицину.
«Боже мой, – думал он, вспоминая, как врачи только что
исследовали его, – ведь они так недавно слушали психиатрию, держали
экзамен, – откуда же это круглое невежество? Они понятия не имеют о
психиатрии!»
И первый раз в жизни он почувствовал себя оскорбленным и
рассерженным.
В тот же день вечером у него был Михаил Аверьяныч. Не
здороваясь, почтмейстер подошел к нему, взял его за обе руки и сказал
взволнованным голосом:
– Дорогой мой, друг мой, докажите мне, что вы верите в
мое искреннее расположение и считаете меня своим другом… Друг мой! – и,
мешая говорить Андрею Ефимычу, он продолжал, волнуясь: – Я люблю вас за
образованность и благородство души. Слушайте меня, мой дорогой. Правила науки
обязывают докторов скрывать от вас правду, но я по-военному режу правду-матку:
вы нездоровы! Извините меня, мой дорогой, по это правда, это давно уже заметили
все окружающие. Сейчас мне доктор Евгений Федорыч говорил, что для пользы
вашего здоровья вам необходимо отдохнуть и развлечься. Совершенно верно!
Превосходно! На сих днях я беру отпуск и уезжаю понюхать другого воздуха.
Докажите же, что вы мне друг, поедем вместе! Поедем, тряхнем стариной.
– Я чувствую себя совершенно здоровым, – оказал
Андрей Ефимыч, подумав. – Ехать же не могу. Позвольте мне как-нибудь иначе
доказать вам свою дружбу.
Ехать куда-то, неизвестно зачем, без книг, без Дарьюшки, без
пива, резко нарушить порядок жизни, установившийся за двадцать лет, –
такая идея в первую минуту показалась ему дикою и фантастическою. Но он
вспомнил разговор, бывший в управе, и тяжелое настроение, какое он испытал,
возвращаясь из управы домой, и мысль уехать ненадолго из города, где глупые
люди считают его сумасшедшим, улыбнулась ему.
– А вы, собственно, куда намерены ехать? – спросил
он.
– В Москву, в Петербург, в Варшаву… В Варшаве я провел
пять счастливейших лет моей жизни. Что за город изумительный! Едемте, дорогой
мой!
|
