Запись 29-я
Конспект:
Нити на лице. Ростки.
Противоестественная компрессия
Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина.
Там, наверху, уже началось – еще неслышная нам – буря. Во весь дух несутся
тучи. Их пока мало – отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже
низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с
ужасающей быстротой – все ближе, – но еще дни им лететь сквозь голубую
бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
Внизу – тишина. В воздухе – тонкие, непонятные, почти
невидимые нити. Их каждую осень приносит оттуда, из-за Стены. Медленно плывут –
и вдруг вы чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите
смахнуть – и нет: не можете, никак не отделаться…
Особенно много этих нитей – если идти около Зеленой Стены,
где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме – в
той, нашей, «квартире».
Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал
чьи-то мелкие, торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся – и увидал: меня
догоняла О.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго
кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и
натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю – и наружу, на солнце, на
свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо
пробиваются сквозь землю ростки – чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее
цвести.
Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.
– Я видела вас – тогда, в День Единогласия.
– Я тоже вас видел… – И сейчас же мне вспомнилось,
как она стояла внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот
руками. Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.
Она, очевидно, заметила – вся стала кругло-розовая, и
розовая улыбка.
– Я так счастлива – так счастлива… Я полна – понимаете:
вровень с краями. И вот – хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю
внутри, в себе…
Я молчал. На лице у меня – что-то постороннее, оно мешало –
и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она
схватила мою руку – и у себя на руке я почувствовал ее губы… Это – первый раз в
моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее
– такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
– Слушайте – вы с ума сошли! И не столько это – вообще
вы… Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас
– так все равно через месяц, через два месяца…
Она – потухла; все круги – сразу прогнулись, покоробились. А
у меня в сердце – неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с
ощущением жалости (сердце – не что иное, как идеальный насос; компрессия,
сжатие – засасывание насосом жидкости – есть технический абсурд; отсюда ясно:
насколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все «любви»,
«жалости» и все прочее, вызывающее такую компрессию).
Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены – слева. Темно-красная
громада – впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде
равнодействующей – как мне кажется, блестящую идею.
– Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от
этого: увидать своего ребенка – и затем умереть. Вы сможете выкормить его –
понимаете – вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть,
наливаться, как плод…
Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.
– Вы помните ту женщину… ну, тогда, давно, на прогулке.
Так вот: она сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все
устрою немедля.
Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами – вот она
уже там, среди цветов, трав, листьев… Но она отступила от меня назад, рожки
розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.
– Это – та самая, – сказала она.
– То есть… – я почему-то смутился. – Ну да:
та самая.
– И вы хотите, чтобы я пошла к ней – чтобы я просила ее
– чтобы я… Не смейте больше никогда мне об этом!
Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то
вспомнила – обернулась и крикнула:
– И умру – да, пусть! И вам никакого дела – не все ли
вам равно?
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на
глазах – куски синих башен и стен, но им еще часы – может быть, дни – лететь
сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо – и никак
их не стряхнуть, никак не отделаться от них.
Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце – абсурдная,
мучительная компрессия…
Запись 30-я.
Конспект:
ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ.
НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?
Вот мой разговор с I – там, вчера, в Древнем Доме, среди
заглушающего логический ход мыслей пестрого шума – красные, зеленые,
бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета… И все время – под застывшей на мраморе
улыбкой курносого древнего поэта.
Я воспроизвожу этот разговор буква в букву – потому что он,
как мне кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого
Государства – и больше: Вселенной. И затем – здесь вы, неведомые мои читатели,
быть может, найдете некоторое оправдание мне…
I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:
– Я знаю, послезавтра у вас – первый, пробный полет
«Интеграла». В этот день – мы захватим его в свои руки.
– Как? Послезавтра?
– Да. Сядь, не волнуйся. Мы не можем терять ни минуты.
Среди сотен, наудачу взятых вчера Хранителями, – попало 12 Мефи. И
упустить два-три дня – они погибнут.
Я молчал.
– Чтобы наблюдать за ходом испытания – к вам должны
прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в 12 –
запомни, – когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся
в коридоре, запрем всех в столовой – и «Интеграл» наш… Ты понимаешь: это нужно
во что бы то ни стало. «Интеграл» в наших руках – это будет оружие, которое
поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро… ха! Это будет просто
ничтожная мошкара против коршуна. И потом, если уж это будет неизбежно – можно
будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой…
Я вскочил:
– Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то,
что вы затеваете, – это революция?
– Да, революция! Почему же это нелепо?
– Нелепо – потому что революции не может быть. Потому
что наша – это не ты, а я говорю, – наша революция была последней. И
больше никаких революций не может быть. Это известно всякому…
Насмешливый, острый треугольник бровей:
– Милый мой: ты – математик. Даже – больше: ты философ
– от математики. Так вот: назови мне последнее число.
– То есть? Я… я не понимаю: какое – последнее?
– Ну – последнее, верхнее, самое большое.
– Но, I, – это же нелепо. Раз число чисел –
бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
– А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней –
нет, революции – бесконечны. Последняя – это для детей: детей бесконечность
пугает, а необходимо – чтобы дети спокойно спали по ночам…
– Но какой смысл – какой же смысл во всем этом – ради
Благодетеля? Какой смысл, раз все уже счастливы?
– Положим… Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?
– Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи
что-нибудь детям – все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а
зачем?
– Дети – единственно смелые философы. И смелые философы
– непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?
– Ничего нет дальше! Точка. Во всей вселенной –
равномерно, повсюду – разлито…
– Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть –
энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, – разве не ясно, что
только разности – разности – температур, только тепловые контрасты – только в
них жизнь. А если всюду, по всей вселенной, одинаково теплые – или одинаково
прохладные тела… Их надо столкнуть – чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы –
столкнем.
– Но, I, – пойми же, пойми: наши предки – во время
Двухсотлетней Войны – именно это и сделали…
– О, и они были правы – тысячу раз правы. У них только
одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число – какого нет в
природе, нет. Их ошибка – ошибка Галилея: он был прав, что земля движется
вокруг солнца, но он не знал, что вся солнечная система движется еще вокруг
какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита земли –
вовсе не наивный круг…
– А вы?
– А мы – пока знаем, что нет последнего числа. Может
быть, забудем. Нет: даже наверное – забудем, когда состаримся – как неминуемо
старится все. И тогда мы – тоже неизбежно вниз – как осенью листья с дерева –
как послезавтра вы… Нет, нет, милый, – не ты. Ты же – с нами, ты – с нами!
Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая – я никогда еще не видел
ее такой – она обняла меня собою, вся. Я исчез…
Последнее – глядя прочно, твердо в глаза мне:
– Так помни же: в двенадцать.
И я сказал:
– Да, я помню.
Ушла. Я один – среди буйного, разноголосого гама – синих,
красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых…
Да, в 12… – и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего,
осевшего на лицо – чего никак не смахнуть. Вдруг – вчерашнее утро, Ю – и то,
что она кричала тогда в лицо I… Почему? Что за абсурд?
Я поторопился выйти наружу – и скорее домой, домой…
Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А
впереди, в закатном солнце – из малинового кристаллизованного огня – шары
куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе – шпиц
аккумуляторной башни. И все это – всю эту безукоризненную, геометрическую
красоту – я должен буду сам, своими руками… Неужели – никакого выхода, никакого
пути?
Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри –
грудой сложены скамьи; посредине – столы, покрытые простынями из белоснежного
стекла; на белом – пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто
какое-то неведомое – потому жуткое – завтра. Это противоестественно: мыслящему
– зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если
бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы
знаете, что где-то тут вот совсем близко – край, один только шаг – и от вас
останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же
самое?
…А что, если не дожидаясь – самому вниз головой? Не будет ли
это единственным и правильным, сразу распутывающим все?
|
