Глава тридцатая
В нагретом и темном товарном вагоне воздух был плотный и устойчивый,
как в старом ботинке. Пахло кожей и ногами. Корейко зажег кондукторский фонарь
и полез под кровать. Остап задумчиво смотрел на него, сидя на пустом ящике из‑под
макарон. Оба комбинатора были утомлены борьбой и отнеслись к событию, которого
Корейко чрезвычайно опасался, а Бендер ждал всю жизнь, с каким‑то казенным
спокойствием. Могло бы показаться даже, что дело происходит в кооперативном
магазине, покупатель спрашивает
головной убор, а продавец лениво выбрасывает на прилавок лохматую кепку
булыжного цвета. Ему все равно – возьмет покупатель кепку или не возьмет.
Да и сам покупатель не очень‑то горячится, спрашивая только для успокоения
совести: «А может, другие
есть?», – на что обычно следует ответ: «Берите, берите, а то и этого не
будет». И оба смотрят друг на друга с полнейшим равнодушием. Корейко долго
возился под кроватью, как видно, отстегивая крышку чемодана и копаясь в нем
наугад.
– Эй, там, на шхуне! – устало крикнул Остап. – Какое
счастье, что вы не курите. Просить папиросу у такого скряги, как вы, было бы
просто мучительно. Вы никогда не протянули бы портсигар, боясь, что у вас
вместо одной папиросы заберут несколько, а долго копались бы в кармане, с
трудом приоткрывая коробку и вытаскивая оттуда жалкую, согнутую папиросу. Вы
нехороший человек. Ну что вам
стоит вытащить весь чемодан!
– Еще чего! – буркнул Корейко, задыхаясь под кроватью.
Сравнение со скрягой‑курильщиком было ему неприятно. Как раз в эту
минуту он вытягивал из чемодана толстенькие пачки. Никелированный язычок замка
царапал его оголенные до локтя руки. Для удобства он лег на спину и продолжал
работать, как шахтер в забое. Из тюфяка в глаза миллионера сыпалась полова и
прочая соломенная дрянь, какие‑то хлебные
усики и порошок .
«Ах, как плохо, – думал Александр Иванович, – плохо и
страшно. Вдруг он сейчас меня задушит и заберет все деньги. Очень просто. Разрежет на части и
отправит малой скоростью в разные города. А голову заквасит в бочке с
капустой».
Корейко прошибло погребной сыростью. В страхе он выглянул из‑под
кровати. Бендер дремал на своем ящике, клоня голову к железнодорожному фонарю.
«А может, его... малой скоростью, – подумал Александр Иванович,
продолжая вытягивать пачки и ужасаясь, – в разные города. И ни одна собака. Строго
конфиденциально. А?»
Он снова выглянул. Великий комбинатор вытянулся и отчаянно, как дог,
зевнул. Потом он взял кондукторский фонарь и принялся им размахивать, выкликая:
– Станция Хацепетовка! Выходите, гражданин! Приехали! Кстати,
совсем забыл вам сказать, может
быть, вы собираетесь меня зарезать? Так знайте – я против. И потом
меня уже один раз убивали. Был такой взбалмошный старик, из хорошей семьи,
бывший предводитель дворянства, он же регистратор ЗАГСа, Киса Воробьянинов. Мы
с ним на паях искали счастья на сумму в сто пятьдесят тысяч рублей. И вот
перед самым размежеванием добытой суммы глупый предводитель полоснул меня
бритвой по шее. Ах, как это было пошло, Корейко! Пошло и больно. Хирурги еле‑еле спасли мою молодую
жизнь, за что я им глубоко признателен.
Наконец Корейко вылез из‑под кровати, пододвинув к ногам Остапа пачки с
деньгами. Каждая пачка была аккуратно заклеена в белую бумагу и перевязана
шпагатом.
– Девяносто девять пачек, – сказал Корейко грустно, – по
десять тысяч в каждой. Бумажками по 25
червонцев. Можете не проверять, у меня как в банке.
– А где же сотая пачка? – спросил Остап с энтузиазмом.
– Десять тысяч я вычел в
счет ограбления на морском берегу.
– Ну, это уже
свинство. Деньги истрачены на вас же. Не занимайтесь формалистикой.
Корейко, вздыхая, выдал недостающие деньги, взамен чего получил свое
жизнеописание в желтой папке с ботиночными тесемками. Жизнеописание он тут же
сжег в железной печке, труба которой выходила сквозь крышу вагона. Остап в это
время взял на выдержку одну из пачек, сорвал обертку и, убедившись, что Корейко
не обманул, сунул ее в карман.
– Где же валюта? – придирчиво спросил великий
комбинатор. – Где мексиканские доллары, турецкие лиры, где фунты, рупии,
пезеты, центавосы, румынские леи, где лимитрофные латы и злотые? Дайте хоть
часть валютой.
– Берите, берите что есть, – отвечал Корейко, сидя на корточках перед печкой и глядя на
корчащиеся в огне документы, – берите, а то и этого скоро не будет. Валюты
не держу.
– Вот я и миллионер! – воскликнул Остап с веселым
удивлением. – Сбылись мечты идиота!
Остап вдруг опечалился. Его поразила обыденность обстановки, ему
показалось странным, что мир не переменился сию же секунду и что ничего,
решительно ничего не произошло вокруг. И хотя он знал, что никаких
таинственных пещер, бочонков с золотом и лампочек Аладдина в наше суровое время
не полагается, все же ему стало чего‑то жалко. Стало ему немного скучно, как
Роальду Амундсену, когда он, проносясь в дирижабле «Норге» над Северным
полюсом, к которому пробирался всю жизнь, без воодушевления сказал своим
спутникам: «Вот мы и прилетели».
Внизу был битый лед, трещины, холод, пустота. Тайна раскрыта, цель достигнута,
делать больше нечего, и надо менять профессию. Но печаль минутна, потому что
впереди слава, почет и уважение – звучат хоры, стоят шпалерами гимназистки
в белых пелеринах, плачут старушки –
матери полярных исследователей, съеденных товарищами по экспедиции, исполняются
национальные гимны, стреляют ракеты, и старый король прижимает исследователя к
своим колючим орденам и звездам.
Минутная слабость прошла. Остап побросал пачки в мешочек, любезно
предложенный Александром Ивановичем, взял его под мышку и откатил тяжелую дверь
товарного вагона.
Праздник кончался. Ракеты золотыми удочками закидывались в небо,
вылавливая оттуда красных и зеленых рыбок, холодный огонь брызгал в глаза, вертелись
пиротехнические солнца, бураки
[Бурак – одна из фейерверочных фигур. (Прим.
ред.) ] подкидывали вверх
винегрет из светящихся помидоров и восклицательных знаков . За
хижиной телеграфа на деревянной сцене шел спектакль для кочевников. Некоторые
из них сидели на скамьях, другие же смотрели
представление с высоты своих седел. Часто ржали лошади. Литерный поезд был
освещен от хвоста до головы.
– Да! – воскликнул Остап. – Банкет в вагоне –ресторане! Я и забыл! Какая
радость! Идемте, Корейко, я вас угощаю, я всех угощаю! Согласно законов
гостеприимства! Коньяк с лимончиком, клецки из дичи, фрикандо с шампиньонами,
старое венгерское, новое венгерское, шампанское вино!..
– Фрикандо, фрикандо, – сказал Корейко злобно, – а потом
посадят. Я не хочу себя афишировать!
– Я обещаю вам райский ужин на белой скатерти, – настаивал
Остап. – Идемте, идемте! И вообще бросьте отшельничество. Спешите выпить вашу долю спиртных
напитков, съесть ваши двадцать тысяч котлет. Не то налетят посторонние лица и
сожрут вашу порцию в жизни .
Я устрою вас в литерный поезд –
там я свой человек, – и уже завтра мы будем в сравнительно культурном
центре. А там с нашими миллионами... Александр Иванович!..
Великому комбинатору хотелось сейчас всех облагодетельствовать,
хотелось, чтобы всем было весело. Темное лицо Корейки
тяготило его. И он принялся убеждать Александра Ивановича. Он был согласен
с тем, что афишировать себя не следует, но к чему морить себя голодом? Остап и
сам толком не разбирал, зачем ему понадобился невеселый
табельщик, но, раз начав, он не мог уже остановиться. Под конец он стал даже
угрожать.
– Будете вот сидеть на своем чемодане, а в один погожий денек
явится к вам костлявая – и косой по шее!
А? Представляете себе аттракцион? Спешите, Александр Иванович, котлеты еще
на столе. Не будьте твердолобым.
После потери миллиона Корейко стал мягче и восприимчивей.
– Может, в самом деле проветриться,
– сказал он неуверенно, –
прокатиться в центр. Но, конечно, без шика, без этого гусарства.
– Какое уж тут гусарство! Просто два врача‑общественника едут в
Москву, чтобы посетить Художественный театр и собственными глазами взглянуть на
мумию в Музее изящных искусств. Берите чемодан.
Миллионеры пошли к поезду. Остап небрежно помахивал своим мешком, как
кадилом. Александр Иванович улыбался глупейшим образом. Литерные пассажиры
прогуливались, стараясь держаться поближе к вагонам, потому что уже прицепляли
паровоз. В темноте мерцали белые штаны корреспондентов.
В купе на верхней полке
Остапа лежал под простыней незнакомый ему человек и читал газету.
– Ну, слезайте, – дружелюбно сказал Остап, – пришел
хозяин.
– Это мое место, товарищ, – заметил незнакомец. –
Я Лев Рубашкин.
– Знаете, Лев Рубашкин, не пробуждайте во мне зверя, уходите
отсюда.
Великого комбинатора толкал на борьбу недоумевающий взгляд Александра
Ивановича.
– Вот еще новости, – сказал корреспондент заносчиво, – кто
вы такой?
– Не ваше собачье дело! Говорят вам – слезайте, и слезайте.
– Всякий пьяный, – визгливо начал Рубашкин, – будет
здесь хулиганить ...
Остап молча схватил корреспондента за голую ногу. На крики Рубашкина сбежался весь вагон.
Корейко на всякий случай убрался на площадку.
– Деретесь? – спросил Ухудшанский. – Ну, ну.
Остапа, который уже успел хлопнуть Рубашкина мешком по голове, держали
за руки Гаргантюа и толстый писатель в дет–ской курточке.
– Пусть он покажет билет! – надрывался великий
комбинатор. – Пусть покажет плацкарту!
Рубашкин, совершенно голый, прыгал с полки на полку и требовал
коменданта. Оторвавшийся от действительности Остап тоже настаивал на вызове
начальства. Скандал завершился большой неприятностью. Рубашкин предъявил и
билет, и плацкарту, после чего
трагическим голосом потребовал того же от Бендера.
– А я не покажу из принципа! – заявил великий комбинатор,
поспешно покидая место происшествия. – У меня такие принципы!
– Заяц! – завизжал Лев Рубашкин, выскочивший в коридор
нагишом. – Обращаю ваше внимание, товарищ комендант, здесь ехал заяц!
– Где заяц? – провозгласил комендант, в глазах которого
появился гончий блеск.
Александр Иванович, пугливо притаившийся за выступом трибуны,
вглядывался в темноту, но ничего не мог различить. Возле поезда возились
фигуры, прыгали папиросные огни и слышались голоса: «Потрудитесь предъявить!», «А я вам говорю, что из принципа!», «Хулиганство!», «Ведь верно? Ведь правильно?», «Должен же кто‑нибудь ехать без
билета?» Стукнули буферные тарелки, над самой землей, шипя, пробежал тормозной
воздух, и светлые окна вагонов сдвинулись с места. Остап еще хорохорился, но
мимо него уже ехали полосатые диваны, багажные сетки, проводники с фонарями,
букеты и потолочные пропеллеры вагона
–ресторана. Уезжал банкет с шампанским вином, со старым и новым венгерским. Из
рук вырвались клецки из дичи и унеслись в ночь. Фрикандо, нежное фрикандо, о
котором так горячо повествовал Остап, покинуло Гремящий Ключ. Александр
Иванович приблизился.
– Я этого так не оставлю, – ворчал Остап, – бросили в
пустыне корреспондента советской прессы.
Я подыму на ноги всю общественность. Корейко! Мы выезжаем первым же
курьер–ским поездом! Закупим все места в международном вагоне!..
– Что вы, – сказал Корейко, – какой уж там курьерский! Отсюда никакие поезда не ходят. По
плану эксплуатация начнется только через два месяца.
Остап поднял голову. Он увидел черное абиссинское небо, дикие звезды и
все понял. Но робкое напоминание Корейко о банкете придало ему новые силы.
– За холмом стоит самолет, – сказал Бендер, – тот,
который прилетел на торжество. Он уйдет только на рассвете. Мы успеем.
Для того чтобы успеть, миллионеры двинулись широким дромадерским шагом.
Ноги их разъезжались в песке, горели костры кочевников. Тащить чемодан и мешок было не то чтобы
тяжело, но крайне противно. Покуда они карабкались на холм со стороны Гремящего
Ключа, с противной стороны на холм в треске пропеллеров надвигался рассвет.
Вниз с холма Бендер и Корейко уже бежали, боясь, что самолет улетит без них.
Под высокими, как крыши, рифлеными крыльями самолета ходили маленькие
механики в кожаных пальто. Три пропеллера слабо вертелись, вентилируя пустыню.
На квадратных окнах пассажирской кабины болтались занавески с плюшевыми
шариками. Пилот прислонился спиной к алюминиевой ступеньке и ел пирожок,
запивая его нарзаном из бутылки.
– Мы пассажиры!
– крикнул Остап, задыхаясь.
– Два билета первого
класса!
Ему никто не ответил. Пилот бросил бутылку и стал надевать перчатки с
раструбами.
– Есть места? – повторил Остап, хватая пилота за руку.
– Пассажиров не берем
, – сказал пилот, берясь за лестничный поручень. – Это специальный
рейс.
– Я покупаю самолет! – поспешно сказал великий комбинатор. –
Заверните в бумажку.
– С дороги! – крикнул механик, подымаясь вслед за пилотом.
Пропеллеры исчезли в быстром вращении. Дрожа и переваливаясь, самолет
стал разворачиваться против ветра. Воздушные вихри вытолкнули миллионеров
назад, к холму. С Остапа слетела капитанская фуражка и покатилась в
сторону Индии с такой быстротой, что ее прибытия в Калькутту следовало бы
ожидать не позже, чем через три часа. Так бы она и вкатилась на главную улицу
Калькутты, вызвав своим
загадочным появлением внимание кругов, близких к Интеллидженс‑Сервис, если бы
самолет не улетел и буря не улеглась. В воздухе самолет блеснул ребрами и
сгинул в солнечном свете. Остап сбегал за фуражкой, которая повисла на кустике
саксаула, и молвил:
– Транспорт отбился от рук. С железной дорогой мы
поссорились. Воздушные пути сообщения для нас закрыты. Пешком? Семьсот километров. Это не воодушевляет.
Остается одно – принять ислам и передвигаться на верблюдах.
Насчет ислама Корейко промолчал, но мысль о верблюдах ему понравилась.
Заманчивый вид вагона –ресторана
и самолета утвердил его в желании совершить развлекательную поездку врача‑общественника,
конечно, без гусарства, но и не
без некоторой лихости.
Аулы, прибывшие на смычку, еще не снялись, и верблюдов удалось купить
неподалеку от Гремящего Ключа. Корабли пустыни обошлись по сто восемьдесят
рублей за штуку.
– Как дешево, – шепнул Остап, – давайте купим пятьдесят
верблюдов. Или сто!
– Это гусарство, – хмуро сказал Александр Иванович, –
что с ними делать? Хватит и двух.
Казахи с криками усадили путешественников между горбами, помогли
привязать чемодан, мешок и провизию на дорогу – бурдюк с кумысом и двух
баранов. Верблюды поднялись сперва на задние ноги, отчего миллионеры низко поклонились, а потом на передние
ноги и зашагали вдоль полотна Восточной Магистрали. Бараны, привязанные
веревочками, трусили позади, время от времени катя шарики и блея
душераздирающим образом.
– Эй, шейх Корейко! – крикнул Остап. – Александр‑ибн‑Иванович!
Прекрасна ли жизнь?
Шейх ничего не ответил. Ему попался ледащий верблюд, и он яростно лупил
его по плешивому заду саксаульной
палкой.
|
