 Увеличить |
Глава 79
Иосиф Гайдн уже привык подчиняться внезапным решениям своего
друга, но, более предусмотрительный и спокойный, чем Консуэло, он догнал ее
лишь после того, как сбегал в дом за дорожной котомкой, нотами, а главное — за
скрипкой, источником существования, утешительницей и веселой спутницей их
путешествия.
Кориллу положили на скверную кровать в немецкой харчевне,
такую короткую, что либо голова, либо ноги должны были висеть в воздухе. К
несчастью, в этой жалкой лачуге не было женщин: хозяйка ушла на богомолье за
шесть миль, а работница погнала корову на пастбище. Дома были старик и мальчик.
Скорее испуганные, чем польщенные честью принимать у себя такую богатую
путешественницу, они всецело предоставили свой домашний очаг в распоряжение
приезжих, не думая о вознаграждении, которое могли за это получить. Старик был
глух; пришлось ребенку отправиться за акушеркой в соседнюю деревню, отстоявшую
чуть ли не на расстоянии мили; форейторы гораздо больше беспокоились о своих
лошадях, которых нечем было накормить, чем о путешественнице. Предоставленная
попечениям горничной, окончательно потерявшей голову, — она кричала почти
так же громко, как ее госпожа, — роженица оглашала воздух стонами,
напоминавшими скорее рычание львицы, чем вопли женщины.
Консуэло, охваченная ужасом и жалостью, решила не покидать
несчастную.
— Иосиф, — сказала она своему товарищу, —
вернись в приорию, хотя бы тебе и пришлось встретить там плохой прием: не
следует быть гордым, когда просишь за других. Скажи канонику, что сюда нужно
прислать белья, бульона, старого вина, матрацев, одеял — словом, все
необходимое больному человеку. Поговори с ним кротко, но решительно и обещай,
если понадобится, что мы придем к нему играть, лишь бы он оказал помощь этой
женщине.
Иосиф отправился в приорию, а бедной Консуэло пришлось быть
невольной свидетельницей отвратительной сцены, когда женщина без веры и сердца,
богохульствуя и проклиная, переносит священные муки материнства. Целомудренная
и благочестивая девушка содрогалась, видя эти муки, которых ничто не могло
смягчить, ибо вместо святой радости и набожного упования сердце Кориллы было
полно злобы и горечи. Она не переставая проклинала свою судьбу, путешествие,
каноника с его экономкой и даже ребенка, которого производила на свет. Она была
так груба со своей горничной, что у той все валилось из рук. Наконец, совсем
выйдя из себя, Корилла крикнула ей:
— Ну, погоди, я так же буду за тобой ухаживать, когда
придет твой черед! Ведь я прекрасно знаю, что ты тоже беременна, и отправлю
тебя рожать в больницу. Прочь с глаз моих! Ты меня только беспокоишь и
раздражаешь.
София, в ярости и отчаянии, со слезами выбежала из комнаты,
а Консуэло, оставшись наедине с возлюбленной Андзолето и Дзустиньяни, старалась
успокоить и облегчить ее страдания. Неистовствуя и испытывая адские муки,
Корилла все же сохранила какое-то звериное мужество, дикую силу, в которых
сказывалась вся нечестивость ее пылкой, здоровой натуры. Когда боли на минуту
отпускали ее, она снова делалась бодрой и веселой.
— Черт возьми! — обратилась она вдруг к Консуэло,
совершенно не узнавая ее, так как видела девушку только издали или на сцене в
костюмах, совсем не похожих на тот, который был на ней теперь. — Вот так
приключение! А многие не поверят мне, если я расскажу, что родила в кабаке с
таким доктором, как ты. Ты похож на цыганенка со своей смуглой мордочкой и
большущими черными глазами. Кто ты? Откуда ты взялся? Как ты здесь очутился? И
почему ты меня обихаживаешь? Ах, нет, не отвечай мне, я все равно не услышу, уж
слишком я страдаю! Ah misera me! Только бы не умереть! О нет, я не умру! Не хочу
умирать! Цыганенок, ты ведь не бросишь меня? Не уходи! Не уходи! Не дай мне
умереть! Слышишь?
И вновь возобновились крики, прерываемые новым
богохульством.
— Проклятый ребенок! — говорила она. — Так и
вырвала бы тебя из утробы и швырнула б подальше!
— Ох! Нет! Не говорите так! — воскликнула, вся
похолодев от ужаса, Консуэло. — Вы будете матерью, будете счастливы, когда
увидите своего ребенка, не пожалеете, что страдали.
— Я? — проговорила с циничным хладнокровием
Корилла. — Ты воображаешь, что я буду любить этого ребенка? Ах! Как ты
ошибаешься! Великое счастье быть матерью, нечего сказать! Как будто я не знаю,
что это значит: страдать рожая, работать, чтобы кормить этих несчастных, не
признаваемых отцами, видеть, как сами они страдают, не знать, что с ними делать,
страдать, бросая их… ведь в конце-то концов все-таки их любишь… но этого я
любить не буду. О! Клянусь богом! Я буду ненавидеть его, как ненавижу его
отца!..
И Корилла, исступление которой, несмотря на внешнее
хладнокровие и презрение, все возрастало, закричала в неистовой злобе,
вызываемой у женщины жестокими страданиями:
— Ах! Проклятый! Да будь он трижды проклят, отец этого
ребенка!
Она задыхалась, вопила, издавая нечленораздельные звуки,
разорвала в клочки косынку, которая прикрывала ее грудь, клокотавшую от муки и
злости; схватив за руку Консуэло, впившись в нее пальцами, судорожно сжатыми от
боли, она не прокричала, а скорее прорычала:
— Да будь он проклят! Проклят! Проклят! Подлый,
бесчестный Андзолето!
В эту минуту вернулась София и через четверть часа,
умудрившись принять у своей госпожи ребенка, бросила на колени Консуэло первую
попавшуюся тряпку из театрального гардероба, выхваченную из наспех открытого
сундука. Это был бутафорский плащ из выцветшего атласа, отделанный мишурной
бахромой. В эту импровизированную пеленку благородная, целомудренная невеста
Альберта завернула дитя Андзолето и Кориллы.
— Ну, синьора, успокойтесь, — проговорила добрым,
искренним голосом бедная горничная, — родили вы благополучно, и у вас
хорошенькая крошечная дочка.
— Девочка или мальчик — мне все равно, но я больше не
страдаю, — ответила Корилла, приподнимаясь на локте и даже не глядя на
ребенка. — Подай мне большой стакан вина!
Иосиф как раз принес из приории вина, и притом самого
лучшего. Каноник великодушно исполнил просьбу Консуэло, и вскоре у больной было
в изобилии все, что нужно в таких случаях. Корилла подняла своей сильной рукой
поданный ей серебряный кубок и осушила его с непринужденностью маркитантки;
затем, бросившись на чудесные подушки каноника, заснула с глубокой
беспечностью, присущей железному организму и ледяной душе. Пока она спала,
ребенка как следует спеленали, а Консуэло сходила на соседний луг за овцой,
которая и стала первой кормилицей новорожденной. Мать, проснувшись,
приподнялась с помощью Софии, выпила стакан вина и на минуту призадумалась.
Консуэло, держа на руках дитя, ждала пробуждения материнской нежности, но у
Кориллы было на уме совсем иное. Взяв до мажор, она с серьезным видом пропела
гамму в две октавы и захлопала в ладоши.
— Браво, Корилла! — воскликнула она. — Голос
у тебя ничуть не пострадал, можешь рожать детей, сколько тебе
заблагорассудится!
Затем она расхохоталась, поцеловала Софию и, сняв со своей
руки бриллиантовое кольцо, надела ей на палец.
— Это чтоб утешить тебя за брань, — сказала
она. — А где моя маленькая обезьянка? Ах! Бог мой! — воскликнула она,
глядя на ребенка.
— Блондинка, на него похожа! Ну, тем хуже для него!
Горе ему! Не распаковывайте столько сундуков, София! О чем вы думаете? Неужели
вы вообразили, что я здесь останусь? Как бы не так! Вы дура и не знаете, что
такое жизнь. Я намерена завтра же пуститься в путь. Ах, цыганенок, ты держишь
ребенка совсем как женщина. Сколько тебе дать за заботы обо мне и за труды?
Знаешь, София, мне никогда не служили лучше, никогда не ходили лучше за мной!
Ты, значит, из Венеции, дружочек? Приходилось тебе слышать мое пение?
Консуэло ничего не ответила. Впрочем, и ответь она, ее все
равно не стали бы слушать. Корилла внушала ей отвращение. Она передала ребенка
только что возвратившейся служанке кабака, по виду очень славной женщине, затем
кликнула Иосифа, и они вместе вернулись в приорию.
— Я не давал обещания канонику привести вас к
нему, — сказал по дороге Иосиф. — Кажется, он сконфужен своим
поведением, хотя вид у него был очень милостивый и веселый; при всем своем
эгоизме он не злой человек, он так искренне радовался, посылая все нужное
Корилле.
— На свете столько черствых и скверных людей, —
ответила Консуэло,
— что люди, слабые духом, внушают скорее жалость, чем
отвращение. Я хочу загладить перед бедным каноником свою вину, ведь я так
вспылила. Раз Корилла не умерла и, как говорится, мать и дитя чувствуют себя
хорошо, а наш каноник способствовал этому сколько мог, не подвергая опасности
свой драгоценный бенефиции, я хочу отблагодарить его. К тому же у меня есть
свои причины остаться в приории до отъезда Кориллы. О них я скажу тебе завтра.
Бригита отправилась на соседнюю ферму, и Консуэло,
приготовившаяся было бесстрашно выступить против этого цербера, очень
обрадовалась, что их встретил ласковый, услужливый Андреас.
— Пожалуйте, пожалуйте, друзья мои! — воскликнул
он, проводя их в покои своего хозяина. — Господин каноник в ужасно
грустном настроении духа, он почти ничего не кушал за завтраком и три раза
просыпался во время полуденного отдыха. Сегодня у него было два больших
огорчения: погибла его лучшая волкамерия и он потерял надежду послушать музыку.
К счастью, вы вернулись, и, значит, одним огорчением стало меньше.
— Над нами он насмехается или над своим
хозяином? — спросила Консуэло Иосифа.
— И то и другое, — ответил Гайдн. — Только бы
каноник не сердился на нас, мы тогда повеселимся на славу.
Каноник не только на них не сердился, а, наоборот, встретил
их с распростертыми объятиями, настоял, чтобы они позавтракали, а потом вместе
с ними засел за клавесин. Консуэло заставила его постичь дивные прелюдии
великого Баха и восхититься ими, а чтобы окончательно привести его в хорошее
расположение духа, пропела лучшие вещи своего репертуара, не стремясь изменить
голос и не особенно беспокоясь о том, что он может догадаться о ее поле и
возрасте. Каноник был склонен ни о чем не догадываться и вовсю наслаждался ее
пением. Он действительно был страстным любителем музыки, и в его восторге было
столько непосредственной искренности, что Консуэло невольно пришла в умиление.
— Ах! Дорогое дитя! Благородное дитя! Счастливое
дитя! — восклицал растроганный каноник со слезами на глазах. — Ты
превратил сегодняшний день в счастливейший день моей жизни! Но что будет со
мной теперь? Нет! У меня не хватит сил перенести утрату такого наслаждения, и я
зачахну от тоски. Больше я не смогу заниматься музыкой. В душе моей будет жить
идеал, и меня загрызет тоска по нему. Я ничего уже теперь не буду любить, даже
моих цветов…
— И будете очень неправы, господин каноник, —
ответила Консуэло, ваши цветы поют лучше меня.
— Что ты говоришь? Мои цветы поют? Я никогда не слышал.
— Да потому, что вы их никогда не слушали. А я сегодня
утром слушал их, постиг их тайну, уловил их мелодию.
— Странное ты дитя! Гениальное! — воскликнул
каноник, отечески целомудренно лаская темные кудри Консуэло. — Ты одет
бедняком, а достоин всяческого поклонения. Но скажи мне, кто ты? Где научился
ты тому, что знаешь?
— Случай, природа, господин каноник.
— Ох! Ты обманываешь меня, — с лукавым видом
сказал каноник, у которого всегда было наготове шутливое словцо. — Ты,
наверно, сын какого-нибудь Кафарелли или Фаринелли! Но послушайте, дети
мои, — внезапно оживляясь, самым серьезным тоном прибавил он, — я не
хочу расставаться с вами. Я беру на себя заботу о вас, оставайтесь со мной. У
меня есть состояние, я поделюсь им с вами. Я стану для вас тем, чем был Гравина
для Метастазио. Это будет моим счастьем, моей славой. Свяжите свою судьбу с
моею, для этого надо только, чтобы вас посвятили в младшие клирики. Я выхлопочу
вам какие-нибудь хорошие бенефиции, а после моей смерти вам останутся от меня в
наследство недурные сбереженьица, которые я вовсе не намерен оставлять этой
злючке Бригите.
В то время как каноник говорил, вдруг вошла Бригита и
услышала его последние слова.
— А я не намерена дольше служить вам, — визгливо
закричала она, плача от ярости, — довольно я жертвовала своей молодостью и
своей репутацией неблагодарному хозяину!
— Твоей репутацией? Твоей молодостью? — не
смущаясь, насмешливо перебил ее каноник. — Ну, ты себе льстишь, милая
старушка, твоя «молодость» оберегает твою репутацию!
— Насмехайтесь, насмехайтесь, — возразила
она. — Но приготовьтесь распроститься со мной. Я сию же минуту покину дом,
где не могу установить никакого порядка, никакой благопристойности. Хотела я
помешать вам делать безрассудства, расточать ваше имущество, унижать ваш сан,
да вижу, что все это ни к чему. Ваша бесхарактерность и несчастная звезда
толкают вас к погибели, и первые попавшиеся вам под руку скоморохи так ловко
кружат вам голову, что того гляди оберут вас. Давным-давно каноник Гербер зовет
меня к себе служить и предлагает условия гораздо лучше ваших. Я устала от
всего, что здесь вижу. Рассчитайте меня! Я больше ни одной ночи не проведу под
вашей кровлей.
— Так вот до чего дошло дело, — спокойно
проговорил каноник. — Ну, хорошо, Бригита, ты доставляешь мне большое
удовольствие; смотри только, не передумай! Я никогда никого не выгонял, и мне
кажется, служи у меня сам дьявол, я не выставил бы его за дверь, настолько я
добродушен; но если бы дьявол покинул меня, я пожелал бы ему доброго пути и
отслужил бы молебен после его ухода. Ступай же, укладывай свои вещи, Бригита;
что до твоего расчета, то, милая моя, произведи его сама. Бери все, что
пожелаешь, все, чем я владею, только бы ты поскорее убиралась отсюда!
— Ах, господин каноник, — проговорил Гайдн,
взволнованный этой домашней сценой, — вы еще пожалеете о старой служанке,
ведь она, по-видимому, очень привязана к вам…
— Она привязана к моему бенефицию, — ответил каноник, —
а я буду жалеть только о ее кофе.
— Вы привыкнете обходиться без вкусного кофе, господин
каноник, — твердо заявила строгая Консуэло, — и хорошо сделаете. А
ты, Иосиф, молчи и ничего не говори в ее защиту. Я все ей скажу в лицо, потому
что все это правда. Она злая и вредит своему хозяину. Сам он добрый человек,
природа сотворила его благородным и великодушным, а из-за этой женщины он
делается эгоистом. Она подавляет добрые порывы его души, и если он оставит ее у
себя, то станет сам таким же черствым, таким же бесчеловечным, как она.
Простите, господин каноник, что я так говорю с вами. Вы столько заставляли меня
петь и привели меня своим воодушевлением в такое восторженное состояние, что я,
быть может, немного сам не свой. Если я и чувствую какое-то опьянение, то это
ваша вина. Но смею вас уверить, что человек, находящийся в таком состоянии,
всегда говорит истину, ибо опьянение это благородно и будит в нас лучшие
чувства. В такие минуты у нас что на сердце, то и на языке, и сейчас с вами
говорит мое сердце. Когда же я приду в спокойное состояние духа, я буду более
почтителен, но менее искренен. Поверьте, я не гонюсь за вашим состоянием, я
вовсе не желаю его, не нуждаюсь в нем! Когда я захочу, у меня будет больше
вашего, а жизнь артиста подвергнута стольким случайностям, что, пожалуй, вы еще
меня переживете и, быть может, я впишу вас в свое завещание в благодарность за
то, что вы хотели оставить в мою пользу свое. Завтра мы уходим и, должно быть,
больше никогда с вами не увидимся, но мы уйдем с сердцем, переполненным
радостью, уважением, почтением и благодарностью к вам, если вы уволите госпожу
Бригиту, у которой я прошу извинения за мой образ мыслей.
Консуэло говорила с таким жаром, искренность и прямота так
явно читались на ее лице, что слова ее поразили каноника, словно молния.
— Уходи, Бригита! — сказал он экономке с важным,
решительным видом. — Истина говорит устами младенцев, а разум этого
ребенка — могучая сила. Уходи, ибо сегодня утром ты заставила меня совершить
дурной поступок и толкнула бы меня на подобные и в дальнейшем, потому что я
слаб и подчас труслив. Уходи, ибо ты делаешь меня несчастным. Уходи, —
прибавил он, улыбаясь, — ибо ты стала пережаривать мой кофе, а все сливки,
в которые ты суешь свой нос, скисают.
Последний упрек оказался для Бригиты чувствительнее всех
других, — уязвленная в самое больное место, гордая старуха лишилась языка.
Она выпрямилась, кинула на каноника взгляд, исполненный сострадания, почти
презрения, и удалилась с видом театральной королевы. Два часа спустя эта свергнутая
королева покинула приорию, предварительно немножко пограбив ее. Каноник сделал
вид, что ничего не заметил, и по блаженному выражению его лица Гайдн понял, что
Консуэло оказала ему истинную услугу. Для того чтобы каноник не испытал ни
малейшего сожаления, юная артистка сама приготовила ему за обедом кофе по
венецианскому способу — как хорошо известно, лучшему в мире. Андреас тотчас же
стал под ее руководством изучать это искусство, и каноник объявил, что в жизни
своей не пробовал кофе вкуснее. После обеда снова занимались музыкой, послав
предварительно справиться о здоровье Кориллы, которая, как доложили, уже сидела
в кресле, присланном ей каноником. Чудесным вечером при луне они гуляли в саду.
Каноник, опираясь на руку Консуэло, не переставал умолять ее принять священство
и стать его приемным сыном.
— Берегитесь! — сказал ей Иосиф, когда они ушли к
себе. — Этот добрый каноник не на шутку увлекается вами.
— В дороге ничем не надо смущаться, — отвечала
она. — Я так же не стану священником, как не стала трубачом. Господин
Мейер, граф Годиц и каноник — все они просчитались.
|
