Глава 10. ПЛАВАНИЕ
Суматоха продолжалась всю ночь. Мы перетаскивали вещи с
места на место. Шлюпка то и дело привозила с берега друзей сквайра, вроде
мистера Блендли, приехавших пожелать ему счастливого плавания и благополучного
возвращения домой. Никогда раньше в «Адмирале Бенбоу» мне не приходилось
работать так много.
Я уже устал, как собака, когда перед самым рассветом боцман
заиграл на дудке и команда принялась поднимать якорь.
Впрочем, если бы даже я устал вдвое больше, я и то не ушел
бы с палубы. Все было ново и увлекательно для меня – и отрывистые приказания, и
резкий звук свистка, и люди, суетливо работающие при тусклом свете корабельных
фонарей.
– Эй, Окорок, затяни-ка песню! – крикнул один из
матросов.
– Старую! – крикнул другой.
– Ладно, ребята, – отвечал Долговязый Джон,
стоявший тут же, на палубе, с костылем под мышкой.
И запел песню, которая была так хорошо мне известна:
Пятнадцать человек на сундук
мертвеца…
Вся команда подхватила хором:
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
При последнем «хо» матросы дружно нажали на вымбовки шпиля.
Мне припомнился наш старый «Адмирал Бенбоу», почудилось,
будто голос покойного Бонса внезапно присоединился к матросскому хору.
Скоро якорь был поднят и укреплен на носу. С него капала
вода. Ветер раздул паруса. Земля отступила. Корабли, окружавшие нас, стали
удаляться. И прежде чем я лег на койку, чтобы подремать хоть часок, «Испаньола»
начала свое плавание к Острову Сокровищ.
Я не стану описывать подробности нашего путешествия. Оно
было очень удачно. Корабль оказался образцовым, команда состояла из опытных
моряков, капитан превосходно знал свое дело. Но прежде чем мы достигли Острова
Сокровищ, случилось два-три события, о которых стоит упомянуть.
Раньше всего выяснилось, что мистер Эрроу гораздо хуже, чем
думал о нем капитан. Он не пользовался у матросов никаким авторитетом, и его
никто не слушал. Но это еще не самое худшее. Через день-два после отплытия он
стал появляться на палубе с мутными глазами и пылающими щеками. Язык его
заплетался. Налицо были и другие признаки опьянения. Время от времени его
приходилось с позором гнать в каюту. Он часто падал и расшибался. Случалось,
пролеживал целые дни у себя на койке, не вставая. Бывало, конечно, что он дня
два ходил почти трезвый и тогда кое-как справлялся со своими обязанностями.
Мы никак не могли понять, откуда он достает выпивку. Весь
корабль ломал голову над этой загадкой. Мы следили за ним, но ничего не
выследили. Когда мы спрашивали его напрямик, он, если был пьян, только хохотал
нам в глаза, а если был трезв, торжественно клялся, что за всю жизнь ничего не
пил, кроме воды.
Как штурман он никуда не годился и оказывал дурное влияние
на своих подчиненных. Было ясно, что он плохо кончит. И никто не удивился и не
опечалился, когда однажды темной, бурной ночью он исчез с корабля.
– Свалился за борт! – решил капитан. – Что
же, джентльмены, это избавило нас от необходимости заковывать его в кандалы.
Таким образом, мы остались без штурмана. Нужно было
выдвинуть на эту должность кого-нибудь из команды. Выбор пал на боцмана Джоба
Эндерсона. Его по-прежнему называли боцманом, но исполнял он обязанности штурмана.
Мистер Трелони, много странствовавший и хорошо знавший море,
тоже пригодился в этом деле – он стоял в хорошую погоду на вахте. Второй
боцман, Израэль Хендс, был усердный старый, опытный моряк, которому можно было
поручить почти любую работу.
Он, между прочим, дружил с Долговязым Джоном Сильвером, и
раз уж я упомянул это имя, придется рассказать о Сильвере подробнее.
Матросы называли его Окороком. Он привязывал свой костыль
веревкой к шее, чтобы руки у него были свободны. Стоило посмотреть, как он, упираясь
костылем в стену, покачиваясь с каждым движением корабля, стряпал, словно
находился на твердой земле! Еще любопытнее было видеть, как ловко и быстро
пробегал он в бурную погоду по палубе, хватаясь за канаты, протянутые для него
в самых широких местах. Эти канаты назывались у матросов «сережками Долговязого
Джона». И на ходу он то держался за эти «сережки», то пускал в дело костыль, то
тащил его за собой на веревке.
Все же матросы, которые плавали с ним прежде, очень жалели,
что он уже не тот, каким был.
– Наш Окорок не простой человек, – говорил мне
второй боцман.
– В молодости он был школяром и, если захочет, может
разговаривать, как книга. А какой он храбрый! Лев перед ним ничто, перед нашим
Долговязым Джоном. Я видел сам, как на него, безоружного, напало четверо, а он
схватил их и стукнул головами вот так.
Вся команда относилась к нему с уважением и даже подчинялась
его приказаниям.
С каждым он умел поговорить, каждому умел угодить. Со мной
он всегда был особенно ласков. Всякий раз радовался, когда я заходил к нему в
камбуз, который он содержал в удивительной чистоте. Посуда у него всегда была
аккуратно развешена и вычищена до блеска. В углу, в клетке, сидел попугай.
– Хокинс, – говорил мне Сильвер, – заходи,
поболтай с Джоном. Никому я не рад так, как тебе, сынок. Садись и послушай. Вот
капитан Флинт… я назвал моего попугая Капитаном Флинтом в честь знаменитого
пирата… так вот, Капитан Флинт предсказывает, что наше плавание окончится удачей…
Верно, Капитан?
И попугай начинал с невероятной быстротой повторять:
– Пиастры! Пиастры! Пиастры!
И повторял до тех пор, пока не выбивался из сил или пока
Джон не покрывал его клетку платком.
– Этой птице, – говорил он, – наверно, лет
двести, Хокинс. Попугаи живут без конца. Разве только дьявол повидал на своем
веку столько зла, сколько мой попугай. Он плавал с Инглендом, с прославленным
капитаном Инглендом, пиратом. Он побывал на Мадагаскаре, на Малабаре,[29] в Суринаме,[30] на Провиденсе,[31] в Порто-Белло.[32] Он видел, как
вылавливают груз с затонувших галеонов.[33]
Вот когда он научился кричать «пиастры». И нечему тут удивляться: в тот день
выловили триста пятьдесят тысяч пиастров, Хокинс! Этот попугай присутствовал
при нападении на вице-короля Индии невдалеке от Гоа.[34] А с виду он кажется младенцем…
Но ты понюхал пороху, не правда ли, Капитан?
– Повор-рачивай на другой галс![35] – кричал попугай.
– Он у меня отличный моряк, – приговаривал повар и
угощал попугая кусочками сахара, которые доставал из кармана.
Попугай долбил клювом прутья клетки и ругался скверными
словами.
– Поживешь среди дегтя – поневоле запачкаешься, –
объяснял мне Джон. – Это бедная, старая невинная птица ругается, как
тысяча чертей, но она не понимает, что говорит. Она ругалась бы и перед
господом богом.
С этими словами Джон так торжественно прикоснулся к своей
пряди на лбу, что я счел его благороднейшим человеком на свете.
Отношения между сквайром и капитаном Смоллеттом были
по-прежнему очень натянутые. Сквайр, не стесняясь, отзывался о капитане
презрительно. Капитан никогда не заговаривал со сквайром, а когда сквайр
спрашивал его о чем-нибудь, отвечал резко, кратко и сухо. Прижатый в угол, он
вынужден был сознаться, что, по-видимому, ошибся, дурно отзываясь о команде.
Многие матросы работали образцово, и вся команда вела себя превосходно. А в
шхуну он просто влюбился.
– Она слушается руля, как хорошая жена слушается мужа,
сэр. Но, – прибавлял он, – домой мы еще не вернулись, и плавание наше
мне по-прежнему очень не нравится.
Сквайр при этих словах поворачивался к капитану спиной и
принимался шагать по палубе, задрав подбородок кверху.
– Еще немного, – говорил он, – и этот человек
окончательно выведет меня из терпения.
Нам пришлось перенести бурю, которая только подтвердила
достоинства нашей «Испаньолы». Команда казалась довольной, да и неудивительно.
По-моему, ни на одном судне с тех пор, как Ной впервые пустился в море, так не
баловали команду. Пользовались всяким предлогом, чтобы выдать морякам двойную
порцию грога. Стоило сквайру услышать о дне рождения кого-нибудь из матросов, и
тотчас же всех оделяли пудингом. На палубе всегда стояла бочка с яблоками,
чтобы каждый желающий мог лакомиться ими, когда ему вздумается.
– Ничего хорошего не выйдет из этого, – говорил
капитан доктору Ливси. – Это их только портит. Уж вы мне поверьте.
Однако бочка с яблоками, как вы увидите, сослужила нам
огромную службу. Только благодаря этой бочке мы были вовремя предупреждены об
опасности и не погибли от руки предателей.
Вот как это произошло. Мы двигались сначала против пассатов,
чтобы выйти на ветер к нашему острову, – яснее я сказать не могу, – а
теперь шли к нему по ветру. Днем и ночью глядели мы вдаль, ожидая, что увидим
его на горизонте. Согласно вычислениям, нам оставалось плыть менее суток. Либо
сегодня ночью, либо самое позднее завтра перед полуднем мы увидим Остров Сокровищ.
Курс держали на юго-юго-запад. Дул ровный ветер на траверсе.[36] Море было спокойно.
«Испаньола» неслась вперед, иногда ее бушприт[37]
обрызгивали волны. Все шло прекрасно. Все находились в отличном состоянии духа,
все радовались окончанию первой половины нашего плавания.
Когда зашло солнце и работа моя была кончена, я, направляясь
к своей койке, вдруг подумал, что неплохо было бы съесть яблоко. Быстро
выскочил я на палубу. Вахтенные стояли на носу и глядели в море, надеясь
увидеть остров. Рулевой, наблюдая за наветренным[38] углом парусов, тихонько
посвистывал. Все было тихо, только вода шелестела за бортом.
Оказалось, что в бочке всего одно яблоко. Чтобы достать его,
мне пришлось влезть в бочку. Сидя там в темноте, убаюканный плеском воды и
мерным покачиванием судна, я чуть было не заснул. Вдруг кто-то грузно опустился
рядом с бочкой на палубу. Бочка чуть-чуть качнулась: он оперся о нее спиной. Я
уже собирался выскочить, как вдруг человек этот заговорил. Я узнал голос
Сильвера, и, прежде чем он успел произнести несколько слов, я решил не вылезать
из бочки ни за что на свете. Я лежал на дне, дрожа и вслушиваясь, задыхаясь от
страха и любопытства. С первых же слов я понял, что жизнь всех честных людей на
судне находится у меня в руках.
|
