Глава 3. ЧЕРНАЯ МЕТКА
Около полудня я вошел к капитану с прохладительным питьем и
лекарством. Он лежал в том же положении, как мы его оставили, только немного
повыше. Он показался мне очень слабым и в то же время очень возбужденным.
– Джим, – сказал он, – ты один здесь
чего-нибудь стоишь. И ты знаешь: я всегда был добр к тебе. Каждый месяц я давал
тебе четыре пенса серебром. Видишь, друг, мне скверно, я болен и всеми покинут!
И, Джим, ты принесешь мне кружечку рома, не правда ли?
– Доктор… – начал я.
Но он принялся ругать доктора – слабым голосом, но очень
сердито.
– Все доктора – сухопутные крысы, – сказал
он. – А этот ваш здешний доктор – ну что он понимает в моряках? Я бывал в
таких странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от Желтого
Джека,[8]
а землетрясения качали сушу, как морскую волну. Что знает ваш доктор об этих
местах? И я жил только ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и
другом. И если я сейчас не выпью рому, я буду как бедный старый корабль,
выкинутый на берег штормом. И моя кровь будет на тебе, Джим, и на этой крысе,
на докторе…
И он снова разразился ругательствами.
– Посмотри, Джим, как дрожат мои пальцы, –
продолжал он жалобным голосом. – Я не могу остановить их, чтобы они не
дрожали. У меня сегодня не было ни капли во рту. Этот доктор – дурак, уверяю
тебя. Если я не выпью рому, Джим, мне будут мерещиться ужасы. Кое-что я уже видел,
ей-богу! Я видел старого Флинта, вон там, в углу, у себя за спиной. Видел его
ясно, как живого. А когда мне мерещатся ужасы, я становлюсь как зверь – я ведь
привык к грубой жизни. Ваш доктор сам сказал, что один стаканчик меня не убьет.
Я дам тебе золотую гинею[9]
за одну кружечку, Джим!
Он клянчил все настойчивее и был так возбужден, что я испугался,
как бы его не услышал отец. Отцу в тот день было особенно плохо, и он нуждался
в полном покое. К тому же меня поддерживали слова доктора, что один стакан не
повредит капитану.
– Не нужно мне ваших денег, – ответил я, потому
что предложение взятки очень оскорбило меня. – Заплатите лучше то, что вы
должны моему отцу. Я принесу вам стакан, но это будет последний.
Я принес стакан рому. Он жадно схватил его и выпил до дна.
– Вот и хорошо! – сказал он. – Мне сразу же
стало лучше. Послушай, друг, доктор не говорил, сколько мне лежать на этой
койке?
– По крайней мере неделю, – сказал я. – Не
меньше!
– Гром и молния! – вскричал капитан. –
Неделю! Если я буду лежать неделю, они успеют прислать мне черную метку. Эти
люди уже пронюхали, где я, – моты и лодыри, которые не могли сберечь свое
и зарятся теперь на чужое. Разве так настоящие моряки поступают? Вот я,
например: я человек бережливый, никогда не сорил деньгами и не желаю терять
нажитого. Я опять их надую. Я отчалю от этого рифа и опять оставлю их всех в
дураках.
С этими словами он стал медленно приподниматься, схватив
меня за плечо с такой силой, что я чуть не закричал от боли. Тяжело, как
колоды, опустились его ноги на пол. И его пылкая речь совершенно не соответствовала
еле слышному голосу.
После того как он сел на кровати, он долго не мог выговорить
ни слова, но наконец произнес:
– Доконал меня этот доктор… В ушах у меня так и поет.
Помоги мне лечь…
Но прежде чем я протянул к нему руку, он снова упал в
постель и некоторое время лежал молча.
– Джим, – сказал он наконец, – ты видел
сегодня того моряка?
– Черного Пса? – спросил я.
– Да, Черного Пса, – сказал он. – Он очень
нехороший человек, но те, которые послали его, еще хуже, чем он. Слушай: если
мне не удастся отсюда убраться и они пришлют мне черную метку, знай, что они
охотятся за моим сундуком. Тогда садись на коня… – ведь ты ездишь верхом,
не правда ли? – тогда садись на коня и скачи во весь дух… Теперь уж мне
все равно… Скачи хоть к этому проклятому доктору, к крысе, и скажи ему, чтобы
он свистнул всех матросов на палубу – всяких там присяжных и судей – и накрыл
моих гостей на борту «Адмирала Бенбоу», всю шайку старого Флинта, всех до
одного, сколько их еще осталось в живых. Я был первым штурманом… да, первым
штурманом старого Флинта, и я один знаю, где находится то место. Он сам все мне
передал в Саванне, когда лежал при смерти, вот как я теперь лежу. Видишь? Но ты
ничего не делай, пока они не пришлют мне черную метку или пока ты снова не
увидишь Черного Пса или моряка на одной ноге. Этого одноногого, Джим,
остерегайся больше всего.
– А что это за черная метка, капитан? – спросил я.
– Это вроде как повестка, приятель. Когда они пришлют,
я тебе скажу. Ты только не проворонь их, милый Джим, и я разделю с тобой все
пополам, даю тебе честное слово…
Он начал заговариваться, и голос его становился все слабее.
Я дал ему лекарства, и он принял его, как ребенок.
– Еще ни один моряк не нуждался в лекарстве так, как я.
Вскоре он впал в тяжелое забытье, и я оставил его одного.
Не знаю, как бы я поступил, если бы все шло благополучно.
Вероятно, я рассказал бы обо всем доктору, ибо я смертельно боялся, чтобы
капитан не пожалел о своей откровенности и не прикончил меня. Но обстоятельства
сложились иначе. Вечером внезапно скончался мой бедный отец, и мы позабыли обо
всем остальном. Я был так поглощен нашим горем, посещениями соседей,
устройством похорон и работой в трактире, что у меня не было времени ни думать
о капитане, ни бояться его.
На следующее утро он сошел вниз как ни в чем не бывало. Ел в
обычные часы, но без всякого аппетита и, боюсь, выпил больше, чем обыкновенно,
потому что сам угощался у стойки. При этом он фыркал и сопел так сердито, что
никто не дерзнул запретить ему выпить лишнее. Вечером накануне похорон он был
пьян, как обычно. Отвратительно было слышать его разнузданную, дикую песню в
нашем печальном доме. И хотя он был очень слаб, мы до смерти боялись его. Единственный
человек, который мог бы заткнуть ему глотку, – доктор, – был далеко:
его вызвали за несколько миль к одному больному, и после смерти отца он ни разу
не показывался возле нашего дома.
Я сказал, что капитан был слаб. И действительно, он не
только не поправлялся, но как будто становился все слабее. Через силу всходил
он на лестницу; шатаясь, ковылял из зала к нашей стойке. Иногда он высовывал нос
за дверь – подышать морем, но хватался при этом за стену. Дышал он тяжело и
быстро, как человек, взбирающийся на крутую гору.
Он больше не заговаривал со мной и, по-видимому, позабыл о
своей недавней откровенности, но стал еще вспыльчивее, еще раздражительнее,
несмотря на всю свою слабость. Напиваясь, он вытаскивал кортик и клал его перед
собой на стол и при этом почти не замечал людей, погруженный в свои мысли и бредовые
видения.
Раз как-то, к нашему величайшему удивлению, он даже стал
насвистывать какую-то деревенскую любовную песенку, которую, вероятно, пел в
юности, перед тем как отправиться в море.
В таком положении были дела, когда на другой день после
похорон – день был пасмурный, туманный и морозный, – часа в три пополудни,
я вышел за дверь и остановился на пороге. Я с тоской думал об отце…
Вдруг я заметил человека, который медленно брел по дороге.
Очевидно, он был слепой, потому что дорогу перед собою нащупывал палкой. Над
его глазами и носом висел зеленый щиток. Сгорбленный старостью или болезнью, он
весь был закутан в ветхий, изодранный матросский плащ с капюшоном, который
делал его еще уродливее. Никогда в своей жизни не видал я такого страшного
человека. Он остановился невдалеке от трактира и громко произнес нараспев странным
гнусавым голосом, обращаясь в пустое пространство:
– Не скажет ли какой-нибудь благодетель бедному слепому
человеку, потерявшему драгоценное зрение во время храброй защиты своей родины,
Англии, да благословит бог короля Георга, в какой местности он находится в
настоящее время?
– Вы находитесь возле трактира «Адмирал Бенбоу», в
бухте Черного Холма, добрый человек, – сказал я.
– Я слышу голос, – прогнусавил старик, – и
молодой голос. Дайте мне руку, добрый молодой человек, и проводите меня в этот
дом!
Я протянул ему руку, и это ужасное безглазое существо с
таким слащавым голосом схватило ее, точно клещами.
Я так испугался, что хотел убежать. Но слепой притянул меня
к себе.
– А теперь, мальчик, – сказал он, – веди меня
к капитану.
– Сэр, – проговорил я, – я, честное слово, не
смею…
– Не смеешь? – усмехнулся он. – Ах вот как!
Не смеешь! Веди меня сейчас же, или я сломаю тебе руку!
И он так повернул мою руку, что я вскрикнул.
– Сэр, – сказал я, – я боялся не за себя, а
за вас. Капитан теперь не такой, как всегда. Он сидит с обнаженным кортиком.
Один джентльмен уже приходил к нему и…
– Живо, марш! – перебил он меня.
Никогда я еще не слыхал такого свирепого, холодного и
мерзкого голоса. Этот голос напугал меня сильнее, чем боль. Я понял, что должен
подчиниться, и провел его в зал, где сидел наш больной пират, одурманенный
ромом.
Слепой вцепился в меня железными пальцами. Он давил меня
всей своей тяжестью, и я едва держался на ногах.
– Веди меня прямо к нему и, когда он меня увидит,
крикни: «Вот ваш друг, Билли». Если ты не крикнешь, я вот что сделаю!
И он так вывернул мою руку, что я едва не потерял сознания.
Я так боялся слепого нищего, что забыл мой ужас перед капитаном и, открыв дверь
зала, дрожащим голосом прокричал те слова, которые слепой велел мне прокричать.
Бедный капитан вскинул глаза вверх и разом протрезвился.
Лицо его выражало не испуг, а скорее смертельную муку. Он попытался было
встать, но у него, видимо, не хватило сил.
– Ничего, Билли, сиди, где сидишь, – сказал
нищий. – Я не могу тебя видеть, но я слышу, как дрожат твои пальцы. Дело
есть дело. Протяни свою правую руку… Мальчик, возьми его руку и поднеси к моей
правой руке.
Мы оба повиновались ему. И я видел, как он переложил что-то
из своей руки, в которой держал палку, в ладонь капитана, сразу же сжавшуюся в
кулак.
– Дело сделано, – сказал слепой.
При этих словах он отпустил меня и с проворством,
неожиданным в калеке, выскочил из общей комнаты на дорогу. Я все еще стоял
неподвижно, прислушиваясь к удаляющемуся стуку его палки.
Прошло довольно много времени, прежде чем мы с капитаном
пришли в себя. Я выпустил его запястье, а он потянул к себе руку и взглянул на
ладонь.
– В десять часов! – воскликнул он. – Осталось
шесть часов. Мы еще им покажем!
И вскочил на ноги, но сейчас же покачнулся и схватился за
горло. Так стоял он, пошатываясь, несколько мгновений, потом с каким-то
странным звуком всей тяжестью грохнулся на пол.
Я сразу кинулся к нему и позвал мать. Но было поздно.
Капитан скоропостижно скончался от апоплексического удара. И странно: мне,
право, никогда не нравился этот человек, хотя в последнее время я начал жалеть
его, но, увидев его мертвым, я заплакал. Я плакал долго, я истекал слезами. Это
была вторая смерть, которая произошла у меня на глазах, и горе, нанесенное мне
первой, было еще слишком свежо в моем сердце.
|
